Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - Карл-Йоганн Вальгрен

Расследование вины этого подозреваемого не имеет прецедентов в истории криминологии, написал я. Это образец дилетантизма и убожества, и оно должно войти во все учебники как образец дилетантизма и убожества – в назидание грядущим поколениям криминалистов. Представьте себе, Бахманн: происходит опознание преступника главным свидетелем обвинения, а именно вдовой убитого премьер-министра – в момент убийства она чуть не полминуты находилась лицом к лицу с преступником. И вот в тот момент, когда происходит опознание (точно как в криминальном фильме, приписал я в скобках, чтобы Бахманну было понятно: преступник ставится в ряд вместе с другими преступниками и переодетыми в гражданское полицейскими за особым стеклом, через которое их видно, а они свидетеля видеть не могут), – в этот самый момент, представьте себе, Бахманн, в этот самый драматический момент, вернее, даже чуть раньше, находится услужливый полицейский, который рассказывает вдове премьер-министра, как подозреваемый одет, как он выглядит (как алкоголик), а может быть, даже и под каким номером стоит в ряду. Он всего лишь хотел помочь следствию, заявляет он в интервью после провалившегося суда. Ясное дело, сказал он, все должны помогать, убит-то не кто-нибудь, а премьер-министр! Само собой, что защитнику не составило труда разгромить, мало того, просто осмеять результаты опознания, и подозреваемый (а скорее всего, виновный) покинул здание суда как свободный человек. Понятия не имею, как рассуждали полицейские, может быть, они посчитали, что, когда речь идет о таком преступлении, можно и не капризничать в отношении улик и доказательств… Тут я хотел написать, что у меня просто нет слов, но места на бумаге уже не было. Я заправил в каретку чистый лист и написал: у меня просто нет слов.

И этот самый полицеймейстер, продолжил я, порывшись в памяти, этот самый полицеймейстер был, естественно, вознагражден – он получил собственное ток-шоу, подумайте, Бахманн, после того как он навсегда затоптал в грязь репутацию всего полицейского корпуса в своей стране, его карьера увенчалась этим неописуемо непристойным полицейским ток-шоу, побившим все рекорды популярности, занявшим лучшее эфирное время! Он, разумеется, тут же добился успеха и как журналист, а как же, на моих широтах вся нечисть собирается в одном из этих двух притонов – притоне журналистов и притоне телеведущих, а еще лучше – в обоих сразу, написал я. Неплохо пошли дела и у этого подозреваемого, а скорее всего, истинного убийцы, – он, понятно, собственного ток-шоу не удостоился, зато постоянно появлялся во всех других ток-шоу, так что казалось, что он-то и есть истинный ведущий всех так называемых ток-шоу в этой стране… и если подумать о всех его выступлениях в качестве почетного гостя во всех этих ток-шоу, где ему задавали образцово идиотские вопросы насчет размера обуви, его знака зодиака… даже если он никого и не убивал, он, скорее всего, получил за эти выступления больше денег, чем все ведущие этих идиотских ток-шоу, вместе взятые.

Книгу он пока не написал, добавил я, но думаю, что это вопрос времени, когда этот вполне резонно подозреваемый в убийстве человек (а скорее всего, истинный убийца) соберется с силами для первой литературной попытки, можете себе представить содержание, Бахманн! – скорее всего, это будет какая-нибудь детективная история на фоне большой политики. Он, этот вероятный убийца премьер-министра, даже в порнографических изданиях успел отметиться – сидит голый на медвежьей шкуре с пистолетом в одной руке и бокалом шампанского в другой, – я даже купил этот журнальчик, написал я Бахманну, как доказательство окончательного падения морали и вкуса в этой стране. Мало того, он даже дал имя особому коктейлю – по случаю своего освобождения он устроил пирушку с двумя бутылками водки и бутылкой «Бейлис» – телевидение, разумеется, не могло пропустить такого случая, и чуть ли не на следующий день в меню всех баров страны значился коктейль «Убивец» – две части водки и одна часть сливочного ликера. Может быть, это и смешно, написал я Бахманну, но если подумать, смех застревает в горле – не будем забывать, что речь идет все же об убийстве первого лица государства.

Не понимаю и еще раз не понимаю, что подвигло вас к созданию брошюры об этой стране, написал я на новом листе бумаги, отпив глоток анисового ликера, должно быть, вам предложили неслыханно высокий гонорар. И кому это пришло в голову посвятить целую брошюру этим омерзительным широтам, неужели вам, Бахманн, или вы работаете, так сказать, в коллективе… и вообще, кто подсказал вам обратиться ко мне? Все это очень загадочно, написал я, потому что если вы используете мои ответы, то получите в результате брошюру, насквозь пропитанную моей справедливой ненавистью к этим широтам… а если вы внимательно прочитаете все, что я написал, а я смею надеяться, что вы это сделаете, Бахманн, – если вы внимательно прочитаете все написанное, то, может быть, поймете, почему два года назад я оставил эту страну и с тех пор не написал ни единой строчки и ни единой песни. Меня ненавидят на тех широтах, и все, что мне остается, – ответная ненависть, разве это не естественно? – я написал на машинке этот риторический вопрос, посмотрел внимательно, как он выглядит в написанном виде, и поставил точку.

Итак, я поставил точку, собрал штук сорок исписанных от руки страниц, добавил семь или восемь машинописных, в общем, все, что составляло мой ответ Бахманну, и отнес жене, после чего вернулся в кабинет, сел в кресло у окна и стал ждать, пока она прочитает все сорок семь или сорок восемь листов. Когда она пришла с рукописью в руке, оказалось, что она не согласна с большей частью написанного. Она заявила, что я преувеличиваю. А когда я попросил ее показать мне места, особенно, с ее точки зрения, грешащие преувеличениями, она зачитала вслух кусок, где речь идет о политике моего так называемого отечества по отношению к нашему западному соседу, а также те эпизоды, где говорится о ханжестве в области морали и других гуманистических ценностей. Преувеличение? – спросил я, не в силах скрыть своего презрения к ее неожиданно проявившейся слепоте, – преувеличение? Это ханжество, в том числе и историческое ханжество, подтверждено бесконечными рядами документов. Я ничего не преувеличиваю, все, что написано в этом письме, правда, я готов подписаться под каждым словом, это более чем правда, это семижды правда, это истина – за исключением тех эпизодов, когда мои языковые возможности сталкивались с такой степенью низости, что у меня просто не хватало слов, – и тогда это скорее недооценка, чем преувеличение, и ты знаешь это не хуже меня.

Нет народа подлее, сказал я жене, нет народа, который хотя бы приближался к той степени подлости и ханжества, которая отличает этот народ, и особенно, сказал я с нажимом, особенно ярко ханжество это проявляется именно в тех областях, которые ты привела в пример моих якобы преувеличений. Власти в этой стране, твоей и моей так называемой родине, постоянно манипулируют со статистикой иммиграции, так что они предстают чуть ли не образцом гуманизма по части приема беженцев. Но они же скрывают, что у большинства иммигрантов семьи или родственники уже живут в этой стране, они приехали сюда на волне экономического бума шестидесятых годов, поэтому государство обходится минимальными расходами на новых иммигрантов: те знают, что свои не оставят их в беде; они на весь мир похваляются, что принимают политических беженцев (хотя их на самом деле ничтожная горстка), зато скромно молчат о чудовищном свинстве, ежедневно происходящем на границе. Они молчат о преступлениях против конвенций ООН, совершаемых ежедневно с молчаливого согласия властей и народа в твоем и моем так называемом отечестве под прикрытием их ханжеского гуманизма. Больных и умирающих они с хохотом выталкивают взашей, людей, преодолевших тысячи километров в опломбированных грузовых контейнерах, в отслуживших свое полвека назад автобусах, в дырявых рыбачьих баркасах, обобранных до нитки грязными дельцами на этом рынке страдания… единственное, что придает этим несчастным силы, – это мечта о достойном будущем, теплящийся огонек надежды, но его тут же гасят, на ближайшем пограничном пункте, с невероятной жестокостью… подумай, сказал я жене, эти люди пошли добровольно на все испытания, потому что были обмануты циничной пропагандой, что эти широты якобы отличаются непревзойденным гуманизмом и щедростью в вопросах приема беженцев… то есть, сказал я с ударением, их просто-напросто завлекли сюда, и что происходит? Что происходит? – я поставил этот риторический вопрос жене и, не дожидаясь ответа, продолжил – а вот что! С небывалой жестокостью, с жестокостью, оставляющей далеко за кормой все известные примеры жестокости, их осмеивают на границе, издеваются над ними, и они, утирая плевки, зародившиеся в мерзких полицейских бронхах, отправляются туда, откуда прибыли, в страны, где их либо казнят, либо бросят на десятки лет в тюрьму… а когда их все же впускают в страну – это бывает в тех случаях, когда судьба того или иного беженца привлекает к себе внимание международной общественности, – их впускают, чтобы не вызвать всеобщего презрительного негодования, но потом, когда все уляжется, их продолжают мучить другими средствами, их подвергают бесконечным бюрократическим пыткам, разлучают семьи, чуть ли не вырывают детей из рук матери, с небывалым садизмом обрекают на бесконечное ожидание решения о виде на жительство… за это время дети успевают выучить язык, завести друзей, с которыми играют в хоккей или футбол, – и после этого, исподтишка, прикрываясь тем или иным параграфом, служащим лишь ширмой для их врожденной мерзости! – прикрываясь параграфом, или выбранной квотой, или я уже не знаю чем, все же выдворяют несчастных из страны. А если те уже, почуяв недоброе, успели спрятаться, уйти в подполье, начинается настоящая полицейская охота, словно бы на каких-то вредоносных насекомых… ах, если бы они с таким же ражем расследовали дело об убийстве премьер-министра, следствие было бы закончено за неделю! И они ловят этих несчастных и чуть ли не в цепях отправляют в ту страну, откуда они прибыли, – короче говоря, с гоготом и гиканьем затаптывают в грязь все гуманистические принципы и ценности. Не понимаю, сказал я жене, как ты можешь говорить о каких-то преувеличениях, ты, должно быть, встала не с той ноги. А вообще говоря, сказал я, не поднимаясь с кресла у окна, ничто в этой стране не отвращает меня так, как фальшивое сострадание.