Миндаль - Неджма

Когда язык карамели приклеивается к венерину холму — это жестокая боль. Я терпеть не могу физические страдания. Но Я храбро размазала массу по большим губам и вдруг обнаружила обескураженно, что волоски есть и на внутренней поверхности, там, где плоть такая нежная, перламутровая, скрытая. Один мазок, второй. Боль проходит быстро, по пятам ее ступает предательское удовольствие. Как же так? Я не знаю. Вместо того чтобы съежиться, сжаться, плоть сияет, открывается, и вход во влагалище увлажняется. Карамель скользит, не может приклеиться к стенке. Плоть, похожая на морское создание, становится неуязвима. Разогретый шарик все больше пропитывается моим соком. Я вижу, моей киске нравится, когда у нее вырывают волоски, когда ее мучают. Желание, как откровение, стучит мне в виски. Я становлюсь сообщницей незнакомой, капризной, царственной плоти. Я опасалась сделать себе больно, но мое влагалище наслаждается, полностью проснувшись. Смятые губки дрожат под липкими пальцами. Голова кружится так, словно я сейчас упаду в обморок. Сквозь струю теплой воды, смывающей комочки карамели, приставшие к моей коже, я смотрю на налившиеся, шелковистые нижние губы, похожие на те, что я рассматривала в детстве под одеялом, но теперь полные и зрелые, как плод. Сначала осторожно, а потом все более лихорадочно, я исследую свое естество, коронованное новой девственностью, распутной и великолепной. Оно хочет этого. Под рукой у меня нет ни Дрисса, ни морковки Борнии. Не колеблясь, я сжимаю складки пальцами. Она просит еще. Клитор показывает кончик носа, высунувшись, словно язычок огня. Я поддаюсь соблазну. Я хочу этого. Я хочу себя. Прикасаясь большим пальцем, я вызываю сладостную эрекцию. Клитор прижимается к настойчивому и понимающему указательному пальцу, который поддерживает его твердость. Полное опьянение… Я сжимаю эту массу воды и огня, словно хочу наказать ее. Мое естество меня победило. Я дрожу от счастья. Больше всего меня возбуждает нежная розовая поверхность промежности. Я наслаждаюсь видом оголенной ликующей плоти. Она такая красивая, что я понимаю, как можно хотеть засунуть туда язык. Мои действия нельзя назвать мастурбацией: я занимаюсь любовью с этим великолепным животным, бесстыдно наслаждающимся под моими пальцами. Оно истекает соком, а я все твержу: «Еще… Еще…» Со смеху можно умереть: я влюбилась в собственную плоть. В эту ночь я продвинулась на семь шагов вперед. Я вошла в Зазеркалье и наконец встретилась с самой собой.

Наша встреча с Дриссом состоялась назавтра, и на следующий день, и дальше — и так каждый день. Он делал с моим телом все, что хотел, а я смотрела на эти чудеса, ошеломленная. Каждое слово, каждый взгляд избавлял меня от страха, незнания или ложной стыдливости. Моя кожа стала более упругой, дыхание сделалось свободнее. Я не уставала учиться, поглощая галактики и выплевывая черные дыры.

Я была счастлива, и тетя Сельма знала это. Она не одобряла мой выбор, но благословляла мое тело, источающее тонкие ароматы в полной гармонии со вьющимися растениями у нее на дворе. Как-то раз, когда мы мыли полы и ее спальне, она вдруг перестала вытирать плитку, поправила косынку и не брежно сказала:

— Только следи затем, чтобы не забеременеть. Это я говорю не, ради тебя, а ради малыша. Эти безбожники жестоки с незаконными детьми.

Я не знала, как избежать беременности. Наверное, она догадалась об этом, потому что вернулась к теме спустя немного времени, в тот же день, протирая паштет через сито, которое сжимала между бедрами:

— У тебя есть выбор: либо попробуй арабские рецепты, либо спроси у своего эскулапа, как поступают назареи.

Я знала, что она беспокоится, и взяла ее руку, чтобы поцеловать ее. Руку она отняла, но сразу же устало улыбнулась:

— Я ужасно злюсь. Просто с ума схожу от обиды!

— Тетя Сельма, любовь — прекрасный порок…

— Когда она взаимная.

— Любовь лишена разума!

— Но Дрисс разумен вполне! Никогда такой буржуа, как он, не женится на крестьянке! Думаешь, Танжер даст тебе поступить по-другому? Он врач, он богат, он известен и великодушен с женщинами. Матери девиц на выданье готовы ему задницу лизать, чтобы он женился на их дочерях. Они даже готовы залезть к нему в постель, чтобы заполучить его в зятья!

— Как же так? Ведь это запрещено Аллахом не единожды, а семь раз!

— Аллах может запрещать все, что захочет, но Его создание все равно поступает как заблагорассудится. Моли Его лишь о том, чтобы не оказался на твоем пути Зверь, переодетый в мужчину или женщину! И главное, запомни: Он многое прощает, но не любит, чтобы Его оскорбляли. Родить ребенка без роду, без племени — поступок богопротивный! Не рожай ребенка, которого мир не хочет, даже если его хочешь ты. Не убивай меня раньше времени, Бадра! Мне еще столько надо сделать.

Опустив глаза на свой живот, я улыбнулась: я чувствовала, что у меня нет тяги к материнству. Все, что я хотела, — это любить Дрисса, получать ласку от него. Я не осмелилась сказать это тете Сельме, жаль.

А еще я не смогла ей сказать, много лет спустя, что я так и не произвела на свет ребенка, только оттого что не нашла отца, который защитил бы его от этого мира.

Дрисс изменил мою речь и походку, более того — он изменил ход моих мыслей. Я не совершаю никакого греха, ни у кого ничего не краду, я убеждена только в одном — целый мир не стоит и гроша, если бы не великий костер любви, в котором я стою с открытым сердцем. Мое сердце любило Дрисса и напоминало мне о нищих, протягивающих руку Богу, нищих, которых многие отталкивают из невнимания и скупости. Каждую пятницу я подавала хлеб старикам в язвах и лохмотьях, сидящих у входа в минареты. У меня была чистая совесть, как в те дни, когда школьницей я вкладывала монетку в руку Хея, убогого, сидящего у имчукской мечети. Мое сердце любило Дрисса, оно билось, крича во весь голос: «Вон отсюда, Имчук! Убирайтесь, ханжи, предпочитающие шарлатанов пророкам, трансы — молитвам и заклинания — священным стихам. Убирайтесь, ифриты и злые духи, козлы и козлоногие имамы! Добро пожаловать, Бог, хлебные поля и оливковые деревья! Добро пожаловать, сердца, трепещущие от любви, и влагалища, очищенные святой водой звезд!»

Мы с Дриссом встречались в его квартире на бульваре Свободы; в Танжере у него было и другое недвижимое имущество. Мой мужчина управлял громадным состоянием, унаследованным от фесской бабки, единственным внуком которой он был. Старая женщина настояла на том, чтобы оставить ему все, в обход своей дочери, возвести его в ранг, который был бы ему недоступен по правилам юриспруденции из-за ранней смерти отца. Он разъяснил мне с великой увлеченностью и цинизмом все тонкости мусульманского права; как выяснилось, его бабка сумела обойти сложные механизмы благодаря фатве[37] одного муфтия из его квартала. Но деньги лишь забавляли его; он любил свою специальность — кардиологию и работал с поразительным талантом, признанным как его коллегами, так и пациентами.

— Я принял бабушкины деньги потому только, что знал — мы с ней не можем заниматься любовью. Она хотела, чтобы я стал блестящим специалистом, она послала меня в арабский лицей, и это в то время, когда мода требовала, просиживать штаны на скамьях французских колледжей. Что за женщина!

Дрисс любил Марокко настолько, что отказывался открыть частную практику, работая на поприще общественного здравоохранения. Именно с этой целью он покинул Фес и обосновался в Танжере. Человек увлеченный, он заявлял, что обожает арабскую литературу и просто влюблен в распутников классической эпохи. Я прочла Абу Наваса под его жадным и влажным взором и открыла в этой книге нездешнюю свободу. Мой любовник был первым, кто рассказал мне о страстях Халлая.[38]

Слава Аллаху, на это мне было наплевать. Так же как и на список знаменитых гостей-назарейцев, который он мне перечислил, — назарейцев, до безумия влюбленных в эту ленивую шлюху с раскинутыми ногами, Танжер, полулукум, полусвинину, город, славящийся тем, что он исцеляет от смерти. Один из них, насмешливый Бауле, жил неподалеку, в Алжире, некий Теннесси Уильяме — в Минзахе,[39] а Брайан Джонс поселился у музыкантов Жажуки.[40]

Иногда я подолгу разглядывала любимого. Его нельзя было назвать красивым. Но он обладал убийственной тонкостью; длинные жилистые мышцы играли под кожей цвета терракоты и заставляли меня таять, так что ноги мои подгибались, а трусики промокали мгновенно. По форме его пальцев, утончающихся к ногтю и аристократичных, можно было догадаться о страстных желаниях, ненасытных и неутомимых. «Я не из тех, кто будет довольствоваться одним только разом». Открыть это помог мне он сам.

Дрисс смеялся, и зубы его порождали желание немедленно укусить эти полные губы, коснуться дыханием промежутка между носом и ртом, где табак оставляет еле заметные следы, промежутка, по которому так и хочется провести языком. С тех пор я обожаю запах табака, когда он смешивается с легким потом смуглой кожи.