Миндаль - Неджма

Избавив меня от трусов, он прижался щекой к ягодицам, раздвинул пальцами лепестки и провел там кончиком носа. Я словно расплавилась… Потом он взял флакон на одной из этажерок, выдавил каплю масла и надушил мне анус, долго массируя его, пока я не забыла о всех своих страхах. По мере того как мои мышцы расслаблялись, движения его умелых пальцев становились все более точными. Я не знала, что он хочет со мной сделать, но хотела, чтобы он сделал это.

Чтобы он никогда не прекращал сводящее с ума круговое движение, которое открывало меня так, что влагалище радостно сочилось длинными прозрачными потеками.

Он собрал мою смазку и нанес ее на мои ягодицы, а потом вонзил в них зубы. Никогда укус не бывал мне так сладок. Я услышал, как чрево мое смеется, плачет, а потом закипает. Я умоляла: «Перестань… Перестань…», думая об одном — чтобы Дрисс не останавливался.

А потом он донес меня, возбужденную, истекающую соками, стонущую, до постели…

Укладывая меня, он наклонился…

Я рванула его рубашку так, что полетели пуговицы…

Прижалась губами к губам…

Еще немного, и я бы вонзила зубы в его мускулистую плоть…

А Дрисс настойчиво продолжал теребить мои груди, сосать пылающие соски, в то время как его палец не покидал вход во влагалище.

Изнемогая от нетерпения, я втянула в себя колеблющегося гостя. Задыхающаяся, глубоко смущенная, я испытала оргазм…

Но все это оказалось только прелюдией, подготовкой.

Не оставив мне ни минуты на то, чтобы перевести дыхание, он подтолкнул мои руки к гульфику и стал смотреть, как я расстегиваю его. Под гульфиком я обнаружила, не веря своим глазам, член, превосходящий по силе и размеру все члены, которые мне приходилось видеть раньше. Он был смуглым и зрелым, с шелковой кожей и массивной головкой. Я прижала к ней губы, интуитивно познавая ласку, до сих пор незнакомую мне. Дрисс не мешал, наблюдая за моим падением. Я взяла его член в рот, и при этом волшебном прикосновении мой живот опять сотрясли спазмы. Я и представить себе не могла, что это так приятно — ощущать, как мужское достоинство гуляет между губами, трется о мое нёбо, мягко задевая зубы на ходу…

На секунду подняв голову, я увидела, что Дрисс стоит с закрытыми глазами; его плоский живот наполнял меня амбровым запахом пота и кожи.

Высвободившись из моего рта, он вздернул мои ноги. Головка члена уперлась в вагину. Я подалась вперед, чтобы помочь ему войти, но тут же отпрянула, испытав ужасную, обжигающую боль. Дрисс снова пошел в атаку, попытался проникнуть в меня, бился в оказавшуюся узкой дверь, отошел и опять попытался ворваться силой. Я стонала уже не от удовольствия, а от боли, мокрая, но неспособная его впустить. Он взял мое лицо в ладони, лизнул мои губы, укусил их, смеясь:

— Богом клянусь, ты еще девственница!

— Я сама не знаю, что со мной творится.

— То же самое, что творится со всякой женщиной, когда она слишком долго оставляет свое тело без внимания.

Нежно лаская мою спину, покусывая и поглаживая ее, он спускался все ниже и ниже. Ни на секунду его член не потерял своей крепости — я чувствовала, как он упирается в мой живот, ягодицы и бедра.

Наконец, подложив мне под спину подушку, Дрисс снова приблизился к заветному входу. Настойчиво, сантиметр за сантиметром, он стал вводить свой член во влагалище. Матка моя с готовностью раскрылась, но еще до того, как это произошло, тугие фонтанчики спермы очистили мое чрево от скверны прошлого.

Потом он долго лежал, прижавшись ко мне, и только когда он потянулся за сигаретами, я увидела его слезы.

Дрисс не хотел, чтобы я одевалась, чтобы натягивала мокрые трусики, он только улыбался, наблюдая, как я закрываю руками свое тайное место. Я чувствовала, что он обезоружен, что его трогает и моя стыдливость, и моя неловкость. Полузакрыв глаза, он пробормотал: «Ах, если бы ты видела, какая ты!» Я испугалась, что ему не понравилось что-то в моем теле. Он догадался об этом, заломил мне руки за спину, впился в мои губы, а потом сунул голову между моих бедер. Я отстранилась, пораженная болью и наслаждением. После второго лишения девственности любая ласка стала невыносимой.

— Не возвращайся сегодня домой, Бадра, раненая моя кошечка, — попросил он меня.

— Но тетя Сельма всю ночь глаз не сомкнет!

— Я займусь ею завтра. А пока посмотри, что я тебе принес.

Он вынул из внутреннего кармана пиджака темно-синий футлярчик. В нем сияли два бриллианта. Две чистейших капли воды. Я вернула ему открытый футляр.

— Что ты делаешь?

Я молчала, мучимая противоречивыми чувствами.

— Уже месяц, как они ждут тебя. Я не знал, как подарить их тебе, не обидев.

Он взял мои руки в свои, как в первый вечер, коснулся их поцелуем.

— Я так долго ждал тебя, Бадра.

Я смотрела на него, умирая от желания поверить, но не доверяя мужчине после того, как меня удовлетворил самец.

— Ты гурия, знаешь ли ты это? Только гурии после каждого соития вновь обретают девственность.

Я ответила с холодным гневом, почти с сарказмом:

— Ты такой же, как все остальные! Ты хочешь быть первым!

— Но я и есть первый! И плевать мне на остальных и на то, что они хотят. Я хочу тебя, мой миндальный орешек, мой мотылек!

Он продел сияющие капельки мне в уши, лизнув мочку кончиком языка. И тут я вдруг поняла, что он стоит передо мной голый, а член его все еще тверд. Хуже того, я обнаружила, что снова жажду и его поцелуев, и его семени.

Желание заразительно, а у Дрисса полно хитростей. Он с силой раздвинул мои бедра, уделил ласку измятой плоти, потом смазал бальзамом, чтобы излечить раздражение.

После этого он сжал свой член между моими грудями и сдвинул их, властно и игриво.

— Каждая пядь твоей кожи — гнездо любви и наслаждения, — сказал он мне.

Я покраснела, вспоминая абсолютную власть, которой он воспользовался, чтобы исследовать самые укромные мои местечки. Но я не смогла почувствовать себя виноватой, униженной или оскорбленной. Его член ходил между моими грудями, натыкаясь в конце траектории на стонущие губы. Когда он затопил мою грудь молоком, я сыто вздохнула. Он нежно размазал жидкость и засунул мне палец в рот, чтобы я попробовала. Дрисс был сладко-соленым.

Дрожь пробежала по моему телу, когда он шепнул мне на ухо;

— Вот увидишь, настанет день, когда ты выпьешь меня!

Когда ты будешь полностью мне доверять.

Мне захотелось ответить ему «никогда», но тут я вспомнила о наслаждении, которое он только что мне доставил. Вкус вечности. Весь мир вдруг стал лаской. Весь мир стал поцелуем. Я превратилась в медленно плывущий лотос.

Назавтра не только я была влюблена в Дрисса. Мое влагалище тоже его боготворило.

Счастье… Это значит заниматься любовью по любви. Это сердце, угрожающее взорваться от бешеного биения, когда единственный взгляд касается твоих губ, когда ты чувствуешь прикосновение влажной ладони под левым коленом. В горло течет слюна любимого, сладкая, прозрачная. Шея удлиняется, избавляется от скованности и усталости, превращается в бесконечность, потому что язык скользит по всей ее длине. В мочке уха та же пульсация, что в паху. Спина бредит и создает новые звуки и новые трепеты, что бы признаться в любви. Бедро поднимается по доброму согласию, белье падает, как лист, бесполезный и сковывающий. Рука пробирается в лес твоих волос, касается корней и кожи с неиссякаемой нежностью. Это ужас, перед тем как открыться, но открывается невероятная сила, когда все в мире становится предлогом для слез. Счастье — это Дрисс, впервые твердый во мне, Дрисс, чья слеза капнула мне на плечо. Счастье — это он. Это я.

Остальное — лишь сточные канавы и городские свалки.

Ночь лишения девственности

Праздник кончился, и я готова была уйти, оставив всякую надежду вернуться в отчий дом. Я склонилась над матерью и, как требует традиция, прошептала: «Прости мне все зло, которое я тебе причинила».

Эти ритуальные слова скрепили нашу разлуку. Али нагнулся, чтобы разуть меня. Он вложил монетку в туфельку и потом на руках вынес меня из дома. Осел свекра Наймы уже стоял у порога, чтобы отвезти меня в новую семью, за полкилометра от родного дома.

— Чтоб был малыш! Да побыстрее! — кричал Шуйх, торговец пончиками.

В недолгом этом путешествии сопровождать меня должен был мальчик — на счастье. Я пробормотала: «Пусть меня проводит племянник Махмуд». Требовать незаконного ребенка, про которого говорят, что он приносит несчастье, на роль мальчика, призванного задобрить судьбу, чтобы она дала сына, — это была немалая наглость. Я получила то, о чем просила, и смогла обнять сына Али на глазах у рассерженных самок.

Дядя Слиман вел осла за поводья и ступал ссутулившись, в развязавшемся тюрбуше.[33] Один осел вел другого — тетя Сельма была далеко.