Диссидент-3: Дайте собакам мяса - Игорь Черемис

– Никто не жаловался, – улыбнулся я. – Во всяком случае, думаю, получше, чем тот парень на вокзале. С Высоцким сравнивать себя не буду, смысла нет, мне совсем другая музыка нравится, а она играется иначе.

Татьяна перекинула ноги через меня и каким-то неуловимым движением оказалась на корточках передо мной. Положила руки мне на колени, заглянула снизу вверх и вдруг спросила:

– Сыграешь что-нибудь? Я неправильно поступила, когда просила тебя не играть. Так нельзя было делать.

Я вновь взъерошил ей прическу.

– Это уже быльем поросло, – сказал я. – К тому же я играл с ребятами в тамошнем дворце культуры. Да и понимал я, почему ты об этом попросила. Некоторые вещи надо просто пережить.

– Да... пережить... – эхом откликнулась она. – Так сыграешь?

– Могла бы и не спрашивать, – проворчал я и спросил, уже зная ответ: – Что-то конкретное или?...

Татьяна не стала просить меня спеть что-нибудь из Высоцкого и вообще ничего не заказала – сам выбирай, не маленький. А я опять оказался в очень неприятной ситуации, когда все мысли куда-то делись, а заготовки испарились в неведомом направлении. Сейчас категорически не подходило «Воскресенье», хотя Татьяне, наверное, понравились бы и «Не оставь меня», и «В моей душе осадок зла». Но первая теперь принадлежала Нине, вторая была чересчур упаднической, а «Музыканта» мне петь не хотелось. К тому же заметная часть песен этой группы была авторства Никольского, у которого уже могли быть в этом году какие-то наброски – и мне не хотелось оказываться стороной спора об авторстве. За бортом остался и Цой со своим «Кино», хотя про него я точно мог сказать, что сейчас никакой «Кукушки» нет даже в проекте.

А потом я вспомнил одну песню, которая в моем будущем так и осталась нераскрученной и ко времени моего провала в прошлое оказалась почти забыта. Но играть её было легко, петь – ещё проще, и хотя эта песня тоже была грустной, но к этому дню она подходила почти идеально.

Я достал из кофра гитару, которая, кажется, посмотрела на меня укоризненно, напомнив про «нас на бабу променял», подстроил её, сыграл небольшой проигрыш – и запел:

«Ты слышишь, слышишь, как сердце стучится, стучится

По окнам, по окнам, по крыше, как дождик.

Твой нерв на исходе, последняя капля,

Последний луч света, последний стук сердца...»

Татьяна слушала очень внимательно. Она сидела, внимательно глядя, как я переставляю аккорды и чему-то кивала. Я старался не сильно отвлекаться на её лицо, которое было сама непосредственность, и готовился к финалу, который мне раньше давался с трудом.

«...Ты выйдешь из кухни в ситцевом платье,

Чтобы в последний раз повидаться...

И попрощаться...

Я буду любить тебя вечно».

Я справился с последней строкой, которую надо было произнести почти прозой, ударил последний раз по струнам – и тут же заглушил их.

Наступила звенящая тишина.

Татьяна подняла на меня глаза.

Я не отводил взгляд.

Я почти физически ощущал, как секунды убегают десятками и сотнями.

И всё это продолжалось минут пять.

– Ну как-то так, – всё-таки не выдержал я. – Если не понравилось – скажи, я больше не буду.

И скорчил физиономию, которая давала понять, что я готов к любым ударам судьбы.

– Почему не понравилось? Это хорошая песня, – сказала Татьяна. – Только она очень печальная. Такое пишут, когда человеку очень плохо.

Я понятия не имел, в каком состоянии Найк Борзов написал «Последнюю песню». Возможно, ему было очень даже плохо. Я пару мгновений обдумывал мысль спеть ещё «Лошадку» или «Три слова», чтобы сгладить впечатление, но решил, что хорошего понемножку.

– Необязательно, – улыбнулся я. – Ты же актриса, вас учили вызывать нужные эмоции, так?