КПСС у власти - Николай Николаевич Рутыч-Рутченко

начать выступление под видом мирной, но вооруженной демонстрации не отрицают большевистские официальные историки, но цели и задачи выступления прячутся под двусмысленной фразой о «пробе сил». А по смыслу лозунгов — «Вся власть Советам», «Долой 10 министров-капиталистов» выходило, что будто большевики пекутся о передаче власти «социал-предателям» — меньшевикам и эсерам …

Предложение Троцкого о выходе первоначально без оружия находило возражение в том, что нельзя ставить рабочих и солдат под пулеметы правительства …

Весь план большевистского ЦК полностью раскрылся лишь в июльские дни. «План 10-го июня провалился, ибо он стал известен накануне во время 1 Всероссийского съезда советов, на котором из количества свыше 1000 делегатов было едва 130 большевиков.

После бурных прений съезд вынес резолюцию о запрещении манифестаций на 3 дня и уже под утро Луначарский, тогда еще межрайоновец, сообщил, что большевики отказались от демонстрации. На следующий день Ленин на закрытом заседании Петроградского комитета большевиков признал причиной отмены выступления 10 июня то обстоятельство, что „средние, мелкобуржуазные слои (т. е. большинство съезда советов) не проявили тех колебаний, на которые до последнего момента рассчитывал Центральный Комитет“»[68].

Многочисленные делегаты съезда, разъехавшиеся вечером 9 июня по заводам могли убедиться, что даже на знаменитой Выборгской стороне рабочие не дали говорить ораторам большевиков на таких заводах, как Патронный, Арсенал, Сименс-Шукерт и ряд других. Так сообщает газета «Новая жизнь», издававшаяся при участии Суханова, в тот период открыто сочувствовавшего большевикам[69].

Твердо на стороне большевиков стояли 1-й пулеметный и 180-й запасный полки.

Небезынтересно привести некоторые высказывания на сессии Всероссийского съезда, говорящие о тех «колебаниях», о которых сообщил на следующий день Ленин.

Председатель съезда Чхеидзе, часть эсеров и меньшевиков во главе с И. Церетели выступили открыто с требованием не только запрещения большевистских выступлений, но и разоружения их сил путем вызова войск с фронта. Председатель армейского комитета 5 армии Виленкин выступая на митинге Преображенского запасного полка говорил об ожесточении, которое вызывает у фронтовиков отказ частей петроградского гарнизона выступить на фронт, а в своем выступлении 11 июня на съезде заявил о недопустимости положения, когда оба пулеметных полка в Петрограде, примкнув к большевикам, прекратили посылку пулеметчиков и пулеметов на фронт, прикрываясь флагом крайних революционеров[70].

Эти угрожающие выступления не могли не заставить ЦК еще раз взвесить явно преувеличенные, слишком оптимистические данные своей Военной организации.

Однако у большевиков нашлись защитники из числа левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов. Мартов решительно выступил против разоружения большевистских частей и Красной гвардии, сравнив вызов фронтовых частей с призывом генерала Кавеньяка[71], раздавившего восстание в Париже в 1848 году. Он называл верные Временному правительству войска «преторианцами буржуазии» и кричал на следующий день своему сочлену по партии Либеру, призывавшему к разрыву с большевиками, — «Версалец!» Для того, чтобы отвести, возникшие впрочем позже, полуупреки в непонимании большевизма революционной демократией, следует привести речь одного из виднейших меньшевиков С. Л. Вайнштейна.

«Никто лучше Мартова не знает природу большевизма — напоминал Вайнштейн. — Ведь это Мартов поставил первый вопрос о том, что в недрах объединенной в то время с.-д. партии, в которую тогда входили большевики, Ленин создал тайную организацию, вроде итальянской маффии, с помощью которой он добивался установить в партии свою диктатуру, возбуждая против своих противников худшие подозрения … Что изменилось с тех пор, — спрашивал Вайнштейн, — изменились не методы Ленина, а сфера приложения этих методов. Если раньше первой задачей Ленина было уничтожение демократических основ социал-демократической партии и установление в ней своей личной диктатуры, то теперь теми же методами он борется за ниспровержение демократического строя в стране и за установление в ней большевистской диктатуры»[72].

И далее Вайнштейн блестяще сформулировал то глубинное отношение партий «революционной демократии» к большевикам, которое в конечном итоге объясняет их поведение не только на протяжении всего 1917 года, но, в значительной степени, и позднее — в 1918 году и в течение всей гражданской войны. Отношение, которое время от времени проявлялось у некоторых меньшевиков и эсеров даже в эмиграции, даже тогда, когда установилась кровавая диктатура Сталина.

«На большевиках, — сказал Вайнштейн, продолжая свою речь против Мартова в ночь с 9 на 10 июня, когда обнаружилась первая попытка большевиков захватить власть, — несмотря на все их ошибки, почиет благодать революции (подчеркнуто нами. — Н.Р.) и, поэтому, даже тогда, когда они прибегают к насилию, революционная демократия обязана воздержаться от применения к ним силы, так как этот способ самозащиты от большевиков превратит ее в орудие контрреволюции …»

Из этого отношения и проистекали те «колебания», которые играли решающую роль в «расчетах» Ленина 10 июня, 3 июля, 25 октября, в дни созыва Учредительного собрания, в критические моменты гражданской войны.

«У свободы и демократии нет врагов слева» — эта коренная ошибка, свойственная большинству в советах 1917 года, была вовремя понята такими людьми как меньшевики Вайнштейн, Церетели, эсерами Авксентьевым, Рудневым и другими, но они были в меньшинстве и, кроме того, не могли тогда еще освободиться от мифа, что в России 1917 года существовали, якобы, организованные контрреволюционные силы, готовые будто бы в любую минуту расправиться с демократией.

Организованных контрреволюционных сил какой-либо значимости ни в армии, ни в русском обществе 1917 года не было. И как ни странно, те, кто утверждал обратное (а это было подавляющее большинство так наз. революционной демократии), тем самым отрицали всенародность Февральской революции, единодушное признание нового строя всей страной, в том числе подавляющим большинством офицеров, до генералитета включительно. Троцкий, будучи сознательным «врагом слева» демократии и свободы был в этом вопросе реалистичнее большинства меньшевиков и эсеров. В брошюре «Что случилось?», написанной еще до московского совещания в августе 1917 года, он откровенно признавал:

«Господа генералы поспешили признать республику, в твердом расчете, что республика признает их генеральство и даже возвеличит его …»[73].

Разумеется, нельзя смешивать в одно (что, увы, постоянно до сих пор делается) — вопрос о принятии Февральской революции всем народом, включая интеллигенцию, подавляющее большинство офицерства и даже часть старого правящего слоя, с вопросом отношения к составу Временного правительства и представителям советов, соучаствовавших во власти, когда обнаружилась неспособность тех и других сколько-нибудь удовлетворительно разрешить самые насущные вопросы.

I Всероссийский съезд советов не послушал ни Церетели, ни Вайнштейна. По предложению Ф. Дана съезд принял резолюцию (внесенную Либером), где наряду с запрещением вооруженных демонстраций, без разрешения советов, почти в каждом параграфе говорится о мифических контрреволюционных силах. Вопрос о большевистском заговоре сдавался в комиссию, которая, согласно наказу, должна была выяснить не вооруженные силы большевиков, а «в какой степени и