КПСС у власти - Николай Николаевич Рутыч-Рутченко

Николай Николаевич Рутыч

КПСС у власти: Очерки по истории Коммунистической партии 1917—1957

Часть первая

Глава I

Россия и революция в 1917 году

Всякая революция имеет целью создание новой государственной и общественной жизни. Ее идеи и идеалы вырастают в тех глубинных социальных процессах, которые двигают историю. Эти процессы отчасти могут объяснить, почему Россия пришла к революции в 1917 году.

Для некоторых историков, однако, социальные процессы нашего прошлого предопределили не только самую революцию, но и ее дальнейшее развитие, ее большевистский конец. Мы не разделяем взглядов этого диалектического детерминизма на неизбежный «ход» Февральской революции к Октябрьской и здесь лишь кратко подведем итоги главнейшим социальным проблемам России к 1917 году.

Три главных проблемы чрезвычайно обострились в России конца XIX — начала XX века.

Крестьянская проблема — проблема земли. Освобождение крестьян по реформе 1861 года не сопровождалось передачей земли в частную собственность и соответствующим землеустройством сельского населения. Вопрос заключался не столько в оставшейся в руках помещиков земле (к тому же, медленно переходившей в руки крестьян), сколько в сохранении сельской общины с ее переделами душевых наделов, катастрофически сокращавшихся по мере быстрого роста сельского населения.

Власть потеряла почти половину столетия, прежде чем снова встала на путь аграрных реформ. Лишь за десять лет до революции, в 1906 году, Столыпин вывел государственную политику в крестьянском вопросе из состояния застоя и инерции, в котором она находилась со времени реформ Александра II. В чрезвычайно короткий срок, уже к 1916 году, 6 миллионов 200 тысяч крестьянских семей (из общего количества 16 миллионов) перешли на частное владение землей, на хутора и отруба. Это составляет 38 % общего количества крестьянских хозяйств. Фактически, если учитывать Сибирь и другие районы, где община исторически не сложилась, общее количество крестьян-собственников можно считать почти достигшим половины всего российского крестьянства. Там, где Столыпинская реформа охватила большинство крестьянских хозяйств, начала бурно расцветать крестьянская кооперация, создававшая новые предпосылки для товарного развития крестьянского хозяйства.

Войны никогда не приходят «вовремя». Столыпинское землеустройство еще не охватило и одной трети крестьянских земель Европейской России, когда разгорелась война 1914 года. Новые хозяйства, выделенные в течение нескольких предвоенных лет, еще не устоялись, не успели достаточно окрепнуть. И все же хозяйства, построенные на основе нового землеустройства, вызывали яростную ненависть у той части революционной демократии, которая прямо, как эсеры, или с оговорками, как большевики, делала ставку на аграрную революцию и со всеми основаниями видела в общине тот неиссякаемый источник противоречий и нужды, который легче всего поддается взрыву революционными методами.

И у эсеров и у большевиков, в отличие от меньшевиков, было одно объединяющее их, несмотря на всю борьбу, сознание: Столыпинская реформа выбивала почву из-под их ног. Уже в довоенной литературе, и у эсеров и у Ленина можно заметить гораздо больше ненависти к вышедшему на отруб крестьянину, чем к пресловутым помещикам. И это понятно. Помещик не мог предотвратить взрыва. Крестьянин-собственник снимал социальный кризис в деревне, он делался прочной основой демократического правопорядка, на пути к которому, на пути открывающейся исторически эволюции России, не стояло серьезных препятствий.

Столыпин оценивал время, необходимое для этой эволюции, всего двадцатью пятью годами. Он говорил, что если в течение двадцати пяти лет Россия избежит войны, она настолько укрепится, что ей уже нечего будет опасаться; она станет «неузнаваемой».

Второй проблемой, остро стоявшей в России, был рабочий вопрос, связанный с небывалыми темпами индустриализации.

Не будем приводить хорошо известных цифр того невероятно быстрого промышленного скачка, который сделала Россия за двадцать пять лет перед Первой мировой войной. Не только в трудах Н. Прокоповича, вышедших за границей, но еще больше в работах С. Струмилина[1], вышедших в двадцатых годах в Москве, сделан исчерпывающий анализ темпов: общий подъем превзошел в это время самые бурные периоды развития германской и американской промышленности. Так, например, добывающая промышленность увеличила свою продукцию в золотых рублях с 85 миллионов в 1888 году до 520 миллионов в 1912 году, то есть выросла на 512 %. Бумажная и полиграфическая промышленность выросла за тот же период на 516 %, деревообделочная на 600 % и т. д.

Для того времени, — ибо необходимо категорически отказаться от сравнения продукции с разницей в 40–50 лет без учета роста населения, чем регулярно занимается советская статистика, — Россия быстро шла по пути индустриализации и неуклонно догоняла передовые западноевропейские страны. Средний рост добычи угля в Донбассе между 1910–1914 годами равняется почти 20 %, иначе говоря, даже в такой трудной отрасли добывающей промышленности, как угольная, Россия удваивала производство в 5–6 лет. В некоторых отраслях, особенно в таких, как текстильная промышленность, уровень 1913 года в течение долгого времени не мог быть перекрытым: так, например, согласно данным Струмилина, в России в границах 1940 года в 1913 году было выпущено 111 миллионов метров шерстяных тканей. Несмотря на прирост населения в этих границах почти в 30 миллионов, в СССР в 1937 году было произведено лишь 98 миллионов метров шерстяных тканей, что означает резкое снижение производства на душу населения.

Естественно, что невероятно быстрый рост промышленности неизбежно сопровождался отставанием жилого фонда для рабочих в городах, норм рабочего законодательства, а также и некоторым отставанием роста заработной платы по отношению к росту выпускаемой продукции. Наряду с этими обстоятельствами, индустриализация России в большей степени, чем индустриализация в таких странах как Германия, Англия, Франция, сопровождалась огромной концентрацией рабочих на больших предприятиях. Уже в 1908 году одна четверть всех рабочих трудилась на заводах и фабриках с числом рабочих, превышающим тысячу человек.

Чтобы преодолеть неизбежно возникающий с индустриализацией социальный кризис, правительство должно было бы быстро двигать вперед рабочее законодательство. Однако оно шло в России кануна войны медленным темпом. Правда, на ряде казенных предприятий уже перед войной был введен восьми-девятичасовой рабочий день, рабочие получали квартиры в построенных этими предприятиями новых домах, большинство рабочих больших городов было охвачено страховыми и профсоюзными организациями. Но в отличие от немногих правительственных заводов, принадлежавших, главным образом, военному и морскому ведомствам, подавляющее большинство рабочих в России не имело нормальных жилищных условий, работало около 10 часов в день (в передовых странах Западной Европы, в среднем, 9 часов), получало заработную плату, не соответствовавшую, как мы указали выше, росту продукции. Правительство хотя и допустило свободные профсоюзы, рабочие страховые общества, рабочую прессу и даже рабочее представительство в Государственной Думе, но не проявило той энергии и воли в рабочем вопросе, какую проявил П. А. Столыпин в крестьянской реформе. Ко