Морос, или Путешествие к озеру - Илья Владимирович Бояшов

заглянул своими по-особенному доверчивыми глазками подслеповатого человека в порядком погрустневшие глаза Экштейна.

– Обещаете?

Что еще тому оставалось делать?

«Прощание славянки»

Оставшиеся шестьсот километров речного пути в окружении женщин, детей, солдат и индейцев обошлись без ссор. Экштейн приспособился к ситуации, предпочитая общаться с Беляевым, готовым не только часами с жаром рисовать картины будущего «русского ковчега», но и делиться наблюдениями относительно индейского быта и особенностей чакской природы, а также с азартом, свойственным скорее какому-нибудь мальчишке из-под Орла или Воронежа, рассказывать о ловле местного карася, рыбы пако, уверяя, что ее можно поймать и на обыкновенный апельсин. При этом Иван Тимофеевич заразительно смеялся. Спасала неловкое положение и молчаливость Серебрякова, каждое утро творившего на юте неторопливую молитву, которая заканчивалась крестным знамением, впечатлявшим даже самых истовых католиков.

Возле Консепсьона пароход едва разошелся с полностью выкрашенным в серую краску суденышком, на носу которого под чехлом угадывался силуэт малокалиберного орудия. То был один из немногих кораблей парагвайского флота.

Полюбовавшись кормой речного броневичка, украшенной станковым пулеметом, Беляев счел нужным сообщить своим соратникам:

– Итальянцы продали Парагваю две свои канонерские лодки. Защита, правда, противопульная, однако водоизмещение весьма солидное для здешних мест – около восьмисот тонн, и скорость порядочная – семнадцать узлов с гаком. Но самое главное, господа, это две солидные близняшки фирмы «Ансальдо» – сдвоенные четырех- и семидюймовые орудия. Поверьте, это мощная заявка. Кроме того, насколько я знаю, на лодки поставлены три зенитные трехдюймовки и несколько «Виккерсов». Канонерки можно использовать как транспортные средства для быстрой переброски войск. Нам есть чем встретить боливийцев в случае их прорыва к реке… – И Иван Тимофеевич принялся вслух подсчитывать количество рейсов, которые предстоит совершить двум канонеркам, чтобы перевезти к Пуэрто-Пинаско четыре полностью укомплектованные дивизии.

Было видно – Беляев живет предстоящей войной и гордится тем, что к его мнению прислушиваются в Генштабе.

Наконец покрытое копотью корыто, на котором к концу плавания оставались одни военные, причалило к пирсу Пуэрто-Касадо – вернее, к кое-как сколоченным и связанным доскам, которые именовались здесь пирсом. Если уж на улицах Асунсьона веяло провинциальностью, что говорить о поселении компании «Карлос Касадо». Бараки наемных рабочих соседствовали с хибарами местных жителей; напротив дома управляющего благоухала помойка; пожухшие пальмовые листья, покрывавшие крыши большинства строений, доходчиво свидетельствовали о материальном положении их обитателей. В порту еще теплилась кое-какая хозяйственная жизнь, но что касается остального городка, его прозябание оживляли разве что бродившие по улицам свиньи.

Цепочка сошедших с парохода солдат двинулась к узкоколейной железной дороге, которую добывающая танин коммерческая компания протянула в сельву на целых сто сорок пять километров. Просьба Ивана Тимофеевича к озабоченным офицерам, сопровождающим новобранцев, не осталась без внимания: скарб экспедиции был доставлен к стоявшему на путях небольшому составу. Паровоз принял эстафету от чумазой речной посудины, напутствовавшей его гудком, вагоны отчаянно залязгали и заскрипели. Беляев перекрестился, Экштейн принялся за записи в своем дневнике, монархист Серебряков тотчас раскурил трубочку. Зелень трав, кустов и деревьев наползала со всех сторон, и видавшая виды железная бочка с трубой, отплевываясь паром, утянула за собой в сельву четыре деревянные коробки на колесах. Природная жизнерадостность пяти десятков человек в военной форме, наконец-то надевших ботинки (исключительно из-за нежелания кроме диареи и фурункулов обзавестись еще и занозами), дала себя знать уже после первого поворота, опасно накренившего вагоны. Забренчали гитарки, и задорные голоса грянули старинную парагвайскую песню «Я не виноват».

По мере того как с каждым километром сельва все агрессивнее набрасывалась на насыпь, буйством своих корней доказывая тщету усилий железнодорожников договориться со здешней флорой, песня следовала за песней. Их припевы подхватывали все вагоны. Восемнадцатилетние стриженые парнишки, свесив ноги с платформ и едва успевая отводить от себя особо наглые ветви, распевали во все горло «Парагвайцы, Республика или смерть»:

Paraguayos, República o Muerte!

Nuestro brío nos dio libertad;

Ni opresores, ni siervos alientan

Donde reinan unión e igualdad[22]

Во время исполнения этого страстного гимна, к удивлению Экштейна, плакали даже сержанты.

Беляев был очень доволен.

– Чудесный народ! – то и дело обращался он к своему молодому товарищу. – Просто удивительный народ! Вы еще увидите его в деле! Как говаривал Кутузов: «С этакими молодцами – и отступать?»

Концом пути для старичка паровоза служила преграждавшая рельсы скала. Здесь уже безраздельно царила сельва, и состав во главе с самоходной паровой машиной уперся в ее зеленую стену. Впервые увидев эти первозданные дебри, Экштейн по-детски растерялся, не представляя себе, как можно пробиться сквозь намертво переплетенные между собой ветви и лианы. Он невольно оглянулся. Позади застывшего состава на отбитом от джунглей «пятачке» белели стены нескольких казарм: это был форт Куэньо – еще одна застава в джунглях, возведенная не безучастия русского советника парагвайского Военного министерства.

Следом за ошарашенным Александром Георгиевичем посыпались из вагонов солдаты, тут же строившиеся в шеренгу. Рвение их не было спонтанным. Прибывших на конечную станцию цивилизации Беляева, Экштейна, Серебрякова, а заодно и новобранцев, ожидал сюрприз в образе начальника Генштаба Скенони и семи его сопровождающих – футляры в руках четверых из них указывали на принадлежность к музыкальной команде.

Любовь недавно отметившего шестидесятилетие генерала к физическим упражнениям давала о себе знать молодцеватой выправкой. Тщательно выскобленное бритвой лицо, неизменная для всех здешних модников полоска усиков над верхней губой, а также обаятельная улыбка придавали Скенони вид типичного асунсьонского жиголо. Тем не менее это был один из самых вдумчивых и серьезных стратегов маленькой республики. По его знаку все на насыпи замерло; музыканты освободили из заточения свои инструменты, помассировали языком внутреннюю сторону щек и вскинули взгляд на генерала. Повинуясь кивку, три валторны и потускневшая от старости туба разродились маршем. Участники готовящегося предприятия ушам своим не поверили, когда в девственном южноамериканском лесу, пусть и фальшиво, с несоблюдением ритма, грянуло непонятно откуда добытое и на скорую руку выученное творение штаб-трубача 7-го запасного кавалерийского полка Василия Агапкина.

Здесь прослезился уже Беляев.

Проводы были недолгими. После того как выстроившиеся на насыпи защитники маленького форта и трое русских выслушали «Прощание славянки», солдаты направились к казармам, а оставшимся возле своего нехитрого имущества путешественникам Скенони представил обещанную тягловую силу. Навьючить ящиками и мешками четырех мулов, приученных к молчаливому послушанию, для казака Серебрякова, а также сержанта Хорхе Эскадо и двух старослужащих-рядовых, которые готовились сопровождать участников похода, труда не составило. Подогнанные ремни винтовок, а также ладные одежда и обувь сержанта и его сметливых ребят указывали