Нравственный прогресс в темные времена. Этика для XXI века - Маркус Габриэль

специально поддерживать, чтобы предоставить им полноту моральных и юридических прав, которых их лишали или лишают. К моральным достоинствам демократии относится то, что она дает слово угнетенным меньшинствам, страдавшим от исключения, так как формирование общественного мнения не принимало их в расчет. При определенных условиях это является морально надлежащим делом и притом истинной демократической ценностью, которую пытаются государственно защищать и поддерживать посредством ценности свободы слова.

Но кто заслуживает слова? Кто может с полным правом утверждать, что его угнетают? Так как предоставлять любому меньшинству платформу для свободного высказывания, чтобы включать его мысли и чувства в институциональные процессы демократического волеобразования, — это не позитивная моральная ценность, то есть делать это морально не надлежит, сегодня мы должны в первую очередь поставить вопрос о том, какие границы есть у свободы слова и реструктуризации общественных отношений.

Здесь также играет роль точка зрения некоторых, согласно которой мы должны полностью перевернуть или хотя бы вовсе не признавать свободно-демократический порядок, на котором выстроена Федеративная Республика Германия. Праворадикальные террористы, рейхсбюргеры[54] и приверженцы коммунистической диктатуры по примеру Северной Кореи (чтобы назвать лишь несколько однозначных примеров) не относятся к меньшинствам, чьему мнению можно влиять на демократическое волеобразование.

Демократия имеет право и даже морально обязана обеспечивать свою собственную сохранность, так как она покоится на универсально значимом ценностном каноне Просвещения. Его цель состоит в том, чтобы предоставить приемлемые, а в идеальном случае благоприятные институциональные рамочные условия для раскрытия личности каждого человека, мыслимые в рамках моральной легитимности. Здесь действует по крайней мере сформулированный Кантом основной принцип правового государства о том, что моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого, так что всякое вторжение в область действий другого, не позволяющее ему реализовывать себя, должно быть санкционировано [55].

Этим простым аргументом можно устранить парадокс демократии, который гласит, что демократия может не переизбрать саму себя, если квалифицированное большинство решит так. Многие считают, что демократия означает решение большинства. Но это слишком поспешная мысль. Если бы одна партия, к примеру, убедила большинство немцев, что мы должны изгнать мусульман или же обойтись с ними еще более жестоко, или же если бы мы основали новую национал-социалистическую диктатуру решением большинства, эти решения в рамках нашей демократии были бы незаконными и, соответственно, опротестовывались бы со стороны государства. Мораль важнее большинства, таково решающее правило современной демократии, чем она не в последнюю очередь отличается от античной демократии афинян, которые еще не знали этого морального факта и потому принимали довольно жестокие решения.

Только потому, что большинство принимает некое решение, оно не может автоматически быть морально легитимным.

Моральная легитимность в ценностном каноне предшествует политической легальности, что еще далеко не означает, что во всех случаях можно легко определить, какой вариант действий морально легитимен. По этой причине оправданна идея парламентской демократии, которая подчиняет распределение финансовых ресурсов общественному мнению, а равно и дебатам в бундестаге. Цель политических дебатов всегда должна состоять в установлении моральных и неморальных фактов через разногласия, то есть через сопоставление различных мнений и учет экспертизы. Только если бо́льшая часть в равной мере оправданных вариантов действий была признана морально легитимной и политически легальной, решение может приниматься через формирование большинства.

Так что демократия — это ни в коем случае не Anything goes[56]. Представление о постмодернистском произволе в волеобразовании отдельных групп, из которых состоит народ в смысле демократически легитимированных граждан, глубоко ошибочно и противоречит понятию демократии, определенному в Основном законе.

Культурный релятивизм. Право сильного

Кажется, что существуют более или менее ясно отделенные друг от друга культуры. Проведение границ между культурами при этом часто представляется связанным с границами национальных государств. Принято говорить, к примеру, о немецкой, китайской, американской или русской культуре. Многие также считают, что на протяжении тысячелетий бушует всемирно-историческая борьба культур, которая в XXI веке разворачивается как конфликт культурных регионов, вступивших в обострившееся соперничество из-за глобализации. Эту идею в конце XX века основательно представил преподающий в Гарварде политолог Сэмюэл Ф. Хантингтон, который в книге 2004 года об американской идентичности перенес идею битвы культур на США и, как в наши дни Дональд Трамп, отстаивает англоамериканскую, протестантскую идентичность США и поэтому считает латиноамериканскую иммиграцию проблемой. Эта теоретическая конструкция, помимо прочего, была детально опровергнута также преподающим в Гарварде лауреатом Нобелевской премии мира Амартией Сеном [57].

Особенно заметный пробел в аргументации Хантингтона и других теоретиков борьбы культур состоит в том, что они не поясняют, что составляет культуру, что приводит к инфляционному использованию термина «культура», за которым по более пристальном рассмотрении скрывается не четкое понятие, а ужасная путаница. Хантингтон считает, что существуют большие культурные круги, к примеру, исламский, западный и латиноамериканский. Эти культурные круги, согласно ему, находятся в конфликте, который ведет к войнам. Разумеется, он не приводит никаких религиоведческих и культурно-философских критериев того, как он определяет культуры и отделяет их друг от друга. Так в итоге лишь возникают стереотипы — ложные паттерны мышления, которые подразделяют людей на группы (к примеру, на индуистов и мусульман, европейцев и китайцев, североамериканцев и латиноамериканцев).

Это распределение не соответствует фактам [58]. Совершенно неверно, что, к примеру, все европейцы мыслят и действуют одинаково. Европейцы сами довольно разнородны. Это проявляется в том числе на региональных уровнях: Бавария отчасти кажется людям из Северной Германии более культурно чуждой, чем регионы других стран. И даже это стереотип, так как и в Гамбурге есть люди, которые отделяют себя как группу от других групп гамбуржцев. Мысль о том, что люди принадлежат к таким группам, как индуисты или христиане, является абстракцией, которая может приводить к заблуждениям и даже опасностям, если мы считаем возможным понять или даже предсказать действия человека, отнеся его к такой абстрактной группе. Так возникают стереотипы.

Покоящийся на размытом понятии культуры ценностный плюрализм — это широко распространенный враг универсализма. В основе своей он утверждает, что все ценности, в том числе моральные, в конечном счете являются выражением групповой принадлежности. Соответственно, есть, к примеру, немецкие ценности (с такими стереотипами: усердие, честность, педантичность) в отличие от американских, китайских, русских и т. д. В прошлом веке, помимо этого, постоянно шла речь об иудейско-христианских ценностях или ценностях Запада, которые, в частности, должны отличаться от мусульманских ценностей. Тем самым положение вещей становится еще сложнее, так как задача точно определить религиозные системы ценностей, по крайней мере, настолько же сложна, как и разграничить культуры.

Прежде чем мы сможем приступить к задаче опровержения