Человек-землетрясение - Хайнц Конзалик

– Месье, – начал он небрежно, – разве это не была бы прекрасная старость, если бы там стояла настоящая мягкая кровать, пол покрывал бы ковер, играло радио? Я думаю, вы охотно посиживали бы в широком, удобном кресле, курили хорошую сигару, у вас всегда стоял бы в углу бочонок вина, и вообще вы бы жили, как пенсионер какой-нибудь государственной организации. Вы могли бы ездить в город, в Гренобль или Шамбери, и никто не бросил бы вам вслед: «Вы посмотрите на этого деревенщину! От него воняет!» Нет! На вас элегантный костюм, в карманах звенят монеты, и портье распахивает перед вами все двери.

Гастон Брилье вытер свои руки грубым льняным полотенцем.

– И откуда все это? – спросил он коротко.

– Вы состоятельный мужчина. Пенсионер. Человек, свободный от всех забот.

– С вашими деньгами, месье? – Гастон забросил полотенце к другим вещам на веревку.

– Это ваши деньги. – Боб полез в нагрудный карман и положил пачку банкнот на грубый деревянный стол. Это были пять тысяч франков. На них еще была банковская бандероль, и Гастон мог прочесть сумму. – Это только задаток, Гастон, – быстро продолжил Боб, перехватив взгляд старика. Он его неправильно истолковал, виновата была его натура. Для того, кто привык все покупать за деньги, отказ означает только набивание цены. – Фундамент для начала новой жизни! Сверх этого почта будет приносить вам домой ежемесячно пятьсот франков. Единственное, что от вас требуется – подтвердить получение.

– И держать язык за зубами, не так ли?

Боб теребил пачку денег на столе, избегая пытливого взгляда Брилье. Страшная сцена в горах вдруг опять ожила в его памяти. Языки пламени, пожирающие разбитую машину; Лутц Адамс, зажатый рулем, к которому подбирается горящий бензин; его крики и проклятия, и эти глаза, эти ужасные глаза, которые отпустили его, лишь когда пламя выжгло их, – все лежало между деньгами и Гастоном, прислонившимся спиной к печке.

– Разве так трудно забыть что-то несущественное? – хрипло спросил Боб Баррайс.

– Почему же вам не жалко за это столько денег, месье?

Вопрос был попаданием в десятку. Боб тяжело задышал, у него застучало в висках.

– Один раз в жизни я повел себя как трус, только один раз, понимаете? Я признаю это… я почувствовал страх, проклятый, собачий страх. Может человек испугаться? Разве мы все герои? Но от меня требуется, чтобы я был героем. Трусливый автогонщик – ну и картина! Карикатура! Я не могу позволить себе быть трусом!

– Но вы были им, месье. И даже больше: вы были убийцей.

– Нет! – Боб Баррайс вскочил. – Это был несчастный случай! Если вы все правильно видели…

– Я видел, месье. – Гастон вытянутой рукой показал на пачку денег. – Спрячьте их. Вы хотите купить меня, как покупают быка, чтобы потом забить его? На что мне кресло, кровать, ковер, бочка вина и поездка в Гренобль? Что я видел, останется здесь! – он хлопнул себя ладонью по широкому лбу. – Я не продаю себя!

– И что вы собираетесь предпринять с этими дурацкими сведениями? – закричал вдруг Боб, сжав кулаки.

– Я еще не знаю, месье. Может быть, расскажу Луи.

– Кто это – Луи?

– Луи Лафетт, лудонский полицейский.

– Что вы будете иметь с того, Гастон? – Безвыходность положения мертвой хваткой сжала горло Бобу. Этот Брилье тверд, как скалы, на которых он живет. Но и самую твердую скалу можно взорвать. Не одну гору уже искрошили и сровняли с землей.

– Ничего, месье, совсем ничего. Только чистую совесть. Вы знаете, что это такое – чистая совесть? У большинства ее никогда не было, без нее можно жить, очень хорошо жить. Если нет ноги, это тягостно, нет руки – тоже обременительно, трудно жить с одним легким, одной почкой, половиной желудка, одним ухом, пятью пальцами, дыркой в животе… И только когда нет совести, никто этого не замечает. Но я другой, месье. Я бы не смог жить без совести.

Боб Баррайс убрал деньги. Деньги теперь стали смешными. Больше всего поражал его тот факт, что старый, скрюченный от работы, выброшенный на задворки жизни человек смог уничтожить его. Что есть люди, плюющие на деньги. Что кто-то мог расправиться с Бобом Баррайсом с помощью такой смешной, абстрактной штуки, как совесть.

– Полиция не поверит вам, никто не поверит вам, вас даже не станут слушать! Две комиссии расследовали несчастный случай и закрыли дело, погибший уже на пути в Германию и будет послезавтра погребен. Сгоревший автомобиль уже сдан в металлолом. У вас нет других доказательств, Гастон, кроме ваших глаз! А их сочтут подслеповатыми от старости… – Боб Баррайс обошел вокруг стола. Гастон, не зная, что замышляет его посетитель, схватился за топор и выставил его перед собой. Боб горько усмехнулся. Он – как человек из каменного века, повстречавший зубра. – Почему вы хотите предать меня, Гастон?

– Это было в войну, месье, да, точно, в 1940 году, в Шампани. Немцы прорвали нашу оборону и гнали нас, как зайцев. Мы бежали что было мочи. Нам в спину стреляла артиллерия, в воздухе, завывая, неслись пикирующие бомбардировщики. Месье, это был ад! Одни молились на бегу, другие плакали и кричали от страха. А потом нас настигли гранаты, врезались прямо в нашу гущу, лишь клочья полетели. Передо мной бежал Пьер, маленький Пьер из Бриансона, помощник аптекаря, мальчишка, у него и бороды-то еще не было. Он спотыкался о трупы, перескакивал через воронки и плакал, как ребенок, громко так, звонко, а когда разрывалась граната, он кричал: «Мама, мама, помоги мне, мама!» Потом его задело, осколком отрезало левую ногу, я остановился, перетянул своим ремнем культю и кричал всем, кто пробегал мимо нас: «Помогите мне, камарад, я не дотащу его один! Кто-нибудь, мы вдвоем донесем Пьера! Помогите! Вы, трусы, преступники, убийцы! Хоть один остановитесь! Только один! Пьер изойдет кровью! Мы можем его взять с собой. Камарад… Нужен только один из вас!» Но они бежали мимо, трусливые, думающие лишь о своей жизни. Они ударяли меня по рукам, когда я пытался задержать их, пинали меня, толкали, опрокидывали на землю и бежали по мне и Пьеру. Тогда я оттащил Пьера в воронку и оставался с ним, пока он не умер. Потом меня взяли в плен немцы. Война для меня была окончена. Но я не потерял свою совесть. Теперь вы понимаете меня, месье?

Боб Баррайс молчал. Не имело никакого смысла объяснять старику, что мораль – излишняя роскошь в жизни. У Гастона Брилье был череп мамонта, а вместо мозгов – обломки скал. Там не было пластичного, податливого материала, из которого можно было бы что-то лепить. Каждое новое слово было бы выброшено на ветер.

Он повернулся и вышел из каменной хижины. Гастон последовал за ним, накинув на плечи мешковатое пастушье пальто на подкладке.

Снаружи у машины стоял толстый трактирщик Жюль Беранкур, приподнявший свою меховую шапку, когда Боб приблизился. По деревенской улице, едва очищенной от снега, не спеша подходил жандарм Лафетт. На нем была длинная шинель и положенное по уставу кепи. Однако под ним вокруг головы был обмотан толстый шерстяной шарф. Боб остановился и оглянулся. Гастон стоял позади него.