Человек-землетрясение - Хайнц Конзалик

Дьявола.

До сих пор это помогало… Лудон миновали все катастрофы и смуты, войны и бедствия, лавины и камнепады, засухи и наводнения.

Лудон охраняла Божья длань. Пока дьявол все же не появился. В маленьком «фиате».

Этого не мог предположить даже сам Господь Бог. Гастон Брилье стоял в маленьком сарайчике из криво сколоченных досок позади своей хижины и колол длинные поленья для печи, выложенной из камня и обогревавшей весь дом. На ней лежала раскаленная железная плита, на которой он варил, жарил, сушил. Долгие зимние вечера со снегопадами и ледяным ветром заставляли с нетерпением ждать прихода весны, подобно тому как ждут ее в глухой сибирской деревушке где-нибудь в тайге. И для Гастона оставалось достаточно времени для размышлений о смысле жизни. За последние сто лет, если не считать проведения электричества и телефонного кабеля, здесь вряд ли что изменилось. Дорога, правда, получила твердое покрытие, но смотря что называть твердым, потому что после каждого мороза она выглядела как лицо, изрытое оспой. В Лудоне было четыре машины: у бургомистра, священника, ветеринара и трактирщика Жюля Беранкура, который, очевидно, страдал непонятной болезнью, поскольку оставалось загадкой, как можно было растолстеть здесь наверху, в Лудоне. И еще одно новшество пережил Лудон: полицейский участок. Это был маленький новый дом по соседству с трактиром, единственный, кстати, выкрашенный в белый цвет, и в нем сидел жандарм Луи Лафетт, угрюмый тридцатилетний мужчина, холостой, с больной печенью и вечно ропщущий на судьбу за то, что она забросила его в это горное гнездо. «Кто-то должен здесь быть! – причитал он. – Кто-то должен представлять государство и следить за порядком. Но когда выбор пал на меня, Господь, очевидно, спал…» И подобно Господу Богу Лафетт три пятых части своей жизни лежал на диване и уносился в мечтах в теплые, цветущие края. Да и что делать жандарму в Лудоне? Здесь не нарушался закон, каждый был друг другу брат, все были связаны, как звенья одной цепи. А если один из граждан Лудона оступался, начинала действовать строгая внутренняя юстиция, которая восстанавливала порядок быстрее, чем любая государственная власть.

Боб Баррайс быстро нашел Брилье. Появление чужой машины уже было сенсацией, а то, что посетитель приехал к Гастону, было полной неожиданностью. Жюль Беранкур, толстый трактирщик, сразу позвонил Лафетту, полицейскому.

– К Гастону приехал гость, – произнес он, с трудом переводя дыхание. – Машина из Монте-Карло. Благородный месье, скажу я тебе. Выглядит как миллионер! Приехал в горы в летнем костюме! Что ты об этом думаешь?

– А почему к Гастону не могут приехать гости? – жандарм Лафетт громко зевнул в телефон. – Что за машина?

– Маленький «фиат».

– Тогда это не миллионер.

Как видно, в Лудоне еще не были знакомы с искусством глубокого притворства. Лафетт повесил трубку и повернулся на бок.

Брилье вышел из сарая, вытер грязные, вымазанные в смоле руки о свои толстые вельветовые штаны и плотно прижал квадратный подбородок с заиндевевшей щетиной к воротнику рубашки. Его широкий лоб был весь в поту. Из-под густых бровей на постороннего смотрели маленькие серые глаза.

– Месье Брилье? – воскликнул приветливо Боб, выходя из машины. Он говорил по-французски, как на своем родном языке. Это был один из немногих предметов, которые Баррайс учил и которыми овладел. Тот, кто в Сен-Морисе, Мегеве, Сен-Тропезе, Давосе или Кортине не может произнести ничего, кроме «нон» или «уи», остается аутсайдером в обществе, даже если под ним золотое седло, а сапоги отделаны бриллиантами. – Рад вас видеть, месье.

Брилье остановился, разглядывая человека и машину. В его серых глазах проглядывала враждебность.

– Я вас не знаю, – месье, сказал он. Голос его был грубый, как та скала, на которой он родился.

– Вы сегодня рано утром звонили мне, Гастон. Я Роберт Баррайс.

– А-а… – Гастон вытер тыльной стороной ладони пот со лба. При этом он зажал топор под левой подмышкой. – Трус, который сжег своего товарища.

Боб сжал губы. Ни один трус не любит, когда ему говорят об этом в лицо.

– Это был несчастный случай, – проговорил он сквозь зубы. – Прискорбный несчастный случай. Если вы все видели, вы знаете, что машину неожиданно занесло, она потеряла управление, шла юзом по льду… ударилась о скалу… потом огонь, все так быстро, и у меня в голове помутилось от падения… меня ведь выбросило… Вы же видели…

– Вы открыли дверь и вывалились, месье.

«И это он заметил, – подумал Боб. – Я не обойдусь пятьюстами франками в месяц. Двойные сведения повышают цены».

– Дверь неожиданно раскрылась…

– Если на ручку все время нажимать…

– Я и не подозревал, что у вас такое чувство юмора. – Боб похлопал руками по своему телу. Ледяной воздух пронизывал его до костей. – Не могли бы мы войти в ваш дом, месье?

– Пожалуйста. – Брилье повернулся, пошел вперед и отворил толстую дощатую дверь. Теплый воздух, пропитанный потом и другими испарениями, ударил Бобу в нос. Он подавил свое чувствительное обоняние и прошел за Гастоном в дом.

Хижина состояла из одного-единственного большого помещения, в середине которого находилась печь, выложенная из камня. Отгороженный шкафом, один угол квадратного дома был спальней. Там стояла высокая, широкая деревянная кровать, которую выстругал и сколотил еще дед Гастона после своего возвращения с войны 1871 года. На этой кровати умерли родители Гастона, он родился на ней и пролежал в одиночестве шестьдесят девять лет. Нет, если быть точным, два месяца он делил это широкое жесткое ложе с Денизой Жунэ, крестьянской девушкой из Фреджу. Он познакомился с ней на рынке, и, поскольку та была сиротой и томилась по свободе и любви, она последовала за Гастоном в Лудон, чтобы там выйти за него замуж. Но через два месяца «репетиции» она загрустила от этого уединения под солнцем и однажды утром бесследно исчезла. Это была первая и последняя попытка Гастона жить с женщиной. Если его тянуло в женские объятия, случалось такое и с Гастоном, он начинал стучать по скале молотком и зубилом, пока не падал в изнеможении. Это был его способ изгонять жгучее желание. Святой Франциск садился для этого голым задом в муравьиную кучу.

Боб Баррайс огляделся, пока Гастон скоблил руки в ведре с горячей водой. Вместо мыла он использовал песок, задубивший его кожу. На веревке над раскаленной железной плитой висело белье: залатанные рубашки, обтрепанные кальсоны, две нижние рубашки, негнущиеся шерстяные носки, напоминающие абстрактные скульптуры. Сыростью и потом веяло от сохнувших вещей. Боб Баррайс сел на деревянную скамью под окном, заклеенным бумажными ленточками от сквозняков.