Останкино 2067 - Сертаков Виталий Владимирович

Девушка первая заходит в кабинет, и на секунду я теряю ориентацию. Мне кажется, что мы очутились на улице, настолько прозрачно внешнее стекло. Терраса устроена в самом основании дождевого перекрытия. В метре над головой разбегаются чуть подрагивающие многослойные тросы, которые удерживают купол над перекрестком, еще выше, над куполом, видны опоры легкового монорельса и массивные аркады воздушного метро. Милена подходит вплотную к окну, кладет на него руки и смеется.

– Красота… – шепчет она. – А можно как-нибудь открыть? Я хочу им что-нибудь крикнуть вниз.

Горят двенадцать свечей, метрдотель бесшумно захлопывает дверь. Два фиолетовых диванчика полукругом, низкий столик, покрытый настоящей накрахмаленной скатертью, на нем серебряные приборы и высокие бокалы с вензелями.

– Сними юбку, – говорю я, не оборачиваясь.

Еще одна возможность глазами Костадиса заглянуть в общий зал. С этой стороны стена прозрачная, и все как на ладони. Среди золотых купидонов и орехового рококо две румяные нимфы в кокошниках таскают на цепи медвежонка. Иностранцы хлопают, балалаечник и гармонист хохочут. Костадису все это неинтересно, он скидывает пиджак, расстегивает рубашку. Ему не терпится заняться девушкой, но я успеваю заметить.

Мужчина с квадратным затылком потерял к блондинке всякий интерес. То есть он делает вид, что ушко спутницы занимает его больше всего на свете, но это не так. Краем глаза он следит за дверцей нашего кабинета.

Костадис поедает глазами подругу. Я невольно сравниваю ее с той Миленой Харвик, какой она была до мейкапа.

Костадис поворачивается к Милене:

– Скажи мне…

– Я люблю тебя… – Она угадывает, что я хочу услышать.

– Еще раз скажи.

– Люблю тебя, только тебя. – В глазах ее набухают слезы.

– Почему ты улыбаешься?

– Потому что я счастлива.

Оказывается, у этого платья легко отделяется нижняя часть. Комок переливчатого шелка, лен и позолота бессильными ручьями стекают на тонкие щиколотки. Она смотрит мне в глаза чуть исподлобья, покусывая нижнюю губу. На фоне ослепительно белых кружевных трусиков ее бедра кажутся почти черными. Одной рукой она теребит на груди шнуровку, в другой держит начатый бокал с вином. Пурпурная жидкость чуть подрагивает, на краешке бокала остался след помады. Девушка стоит спиной к окну; на противоположной стороне проспекта вспыхивает реклама, и нежный пушок на ее щеках и плечах поочередно окрашивается сиреневым и розовым. Непонятно почему, но я чувствую что-то вроде ревности, я вспоминаю о Ксане. Моя жена никогда не будет такой. Даже когда она кричит, что принадлежит мне, мы остаемся двумя разными островками. Даже нет, скорее островом можно обозвать меня. А Ксана отчаливает, как юркий независимый пароходик или как загулявшая яхта, случайно бросившая якорь в одной из удобных лагун…

Костадис присаживается на диванчик и смотрит на нее снизу вверх:

– Снимай.

Милена делает это артистически. Невыразимо медленно она спускает резинку с левого бедра, затем с правого. Теперь свечи стоят иначе, и я вижу многоцветные рисунки на ее ногах. Зачем Костадис обманывал меня, что заметил их лишь в тот злополучный вечер?

– Садись. – Я указываю рукой на стол. – Садись, я сказал!

Секунду Милеша колеблется, а затем усаживается на скатерть прямо передо мной. Столик очень крепкий, стоит на четырех мощных тумбах, от ее манипуляций даже не вздрогнула посуда.

– Откинься назад.

Она вытягивается на освобожденном пространстве скатерти, локтями закрывая лицо.

– Не здесь, Тео… Увези меня отсюда.

Четыре подсвечника и двенадцать свечей вокруг живой шоколадной статуэтки. Горками салфетки в нетронутом перламутре фарфора, три вида ножей холодными рыбками плывут вдоль ее вздымающейся груди.

– Подними туфли на стол и разведи ноги.

Она слушается, но вздрагивает всем телом, когда я провожу пальцами по внутренней поверхности бедра. Мне не дано ощутить этих прикосновений, но Милену передергивает.

– Увези меня, пожалуйста… Я буду делать все, что ты захочешь, но здесь я не могу.

– Ты любишь меня? – Я поворачиваюсь и что-то достаю из кармана лежащего на диване пиджака. Маленькая синяя коробочка.

– Я люблю тебя, милый, люблю тебя, люблю…

Я обхожу стол. Голыми локтями Милеша все так же прикрывает глаза. Я слышу хриплый стон и не сразу понимаю, что этот стон издает Костадис. Потом на несколько мгновений картинка расплывается, я что-то делаю очень близко от своего лица…

Черт подери, я плачу! То есть не я, а он, этот противный гадкий миллионер. Он плачет и вытирает салфеткой глаза. Это настолько неожиданно, что я на минуту забываю о почти обнаженной женщине, лежащей между столовых приборов.

– Чего ты хочешь, Милеша? – Я вожу указательным пальцем по ее губам: ее рот тут же открывается навстречу. – А что я могу сделать для тебя? Чего бы ты хотела, не сейчас, а вообще?

– Ничего, милый… Только не оставляй меня, я всегда хочу быть с тобой…

– До самой смерти?

– Да, до самой… Увези меня к себе, я буду твоей рабыней… Я хочу любить тебя постоянно.

Я ей не верю, хотя она говорит правду. И Костадис ей не верит, хотя тоже слышит правду. Он псих, настоящий псих, несмотря на все свои регалии в бизнесе. Похоже, он намерен доказать, что истинна только ложь.

Костадис накрывает Милене горло бриллиантовой диадемой.

Я беру в руку один из подсвечников, я наклоняюсь и целую ее рот. Наверняка, она очень вкусная, и наверняка я причиняю ей какую-то боль, потому что девушка начинает извиваться, лежа на столе. Я приказываю ей не шевелиться и снова обхожу стол. Милена безумно притягательна; она лежит, опираясь на столешницу затылком, плечами и ягодицами, а под выгнутую арку спины можно легко просунуть толстую книгу. С ее губы по подбородку стекает капелька крови; очевидно, я укусил ее… Треугольные каблуки туфель рвут скатерть, коленки согнуты, на бесконечно длинных лодыжках переливаются орхидеи и звенят цепочки. Хорошо, что она такая гибкая, она раскрывается в шпагате. Я беру бутылку с длинным горлышком, вытаскиваю пробку и смотрю на свет. Там внутри еще полно первоклассного вина семилетней выдержки.

– Покажи мне, как ты меня любишь.

Я резко двигаю бутылкой. Горлышко очень длинное. Коллекционное чилийское вино тонкой струйкой сочится наружу. На шершавом льняном снегу расплывается пурпурное озеро. Я наклоняюсь очень низко, почти вплотную разглядывая ее побелевшие губы.

– Я люблю тебя, Тео, люблю, люблю… Увези меня отсюда…

– Куда тебя увезти? – Я подставляю ладонь, я растираю рубиновый алкоголь по ее распахнутой бархатной промежности.

Она не переигрывает, она совершенно искренне влюблена в седого проказника. Я вспоминаю, как Костадис подчеркнул, что тоже замешан в индустрии. В госпитале он вел себя со мной как обиженный клиент, но теперь я вижу, что он хотел сказать совсем другое.

– Ты ведь врешь мне? Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? – Я берусь за нее покрепче.

– Нет, нет, пожалуйста, не бросай меня, не отпускай меня… – Она рыдает; я вижу, как слезы текут по ее запрокинутому лицу, Милеша вытирает их локтем.

Я опять думаю, какая же Костадис сволочь, какая он высокопрофессиональная сволочь. Он испытывает на прочность не только установки ее стрима, он прогибает до предела полотно, вытканное лучшими мастерами перформанса. Он намерен заглянуть Милене Харвик туда, в оставшиеся восемь процентов, неподвластные режиссерам. Как же это, наверное, интересно – выяснить, где кончается бесконечное чувство? Ради этого можно безостановочно мучить и себя, и ее.

– Ты ведь не любишь меня, детка? Ты ведь обманываешь глупенького Тео? Если бы ты меня любила, ты бы не требовала…

Я не успеваю закончить тираду, потому что Милена перестает сопротивляться. На вспотевшем горлышке Милены сияют бриллианты. За подобную драгоценность Костадис мог бы купить на месяц целый взвод гетер.

Но купил одну лишь Милену Харвик.

Голова Милены запрокинута, свесилась с края стола. Я придерживаю ее затылок левой рукой, а правой – обе ее нежные кисти. Я смотрю на нее сверху вниз, смотрю в глаза. Когда она начинает задыхаться, я немного ослабляю напор, позволяю ей передохнуть.