Лабиринт мертвеца - Евгений Всеволодович Рудашевский

открыткам папы и картинам из овального зала нашей детской библиотеки. Я могла в деталях описать виллу «Маковски» на Кёрте-Аллее, современной Кутузова, построенную из жёлтого кирпича, а по углам обрамлённую кирпичом красным. И виллу «Иоахим» на Оттокарштрассе, современной Огарёва, – прежде зажиточную и строгую, а теперь невзрачную и запущенную, с грязноватыми стенами и дешёвой металлочерепицей на крыше. Я даже могла набросать план Амалиенау с его аллеями и улочками-лучами, расходившимися от круглых площадей. В застройке района угадывалась своя замысловатая, искажённая нарочной асимметрией гармония. Такими же асимметричными были его виллы, построенные примерно в одно время и в одном стиле.

В Амалиенау жили состоятельные горожане, и каждый стремился украсить дом барочными завитушками, барельефом со сказочными персонажами, закруглёнными лоджиями – из них сплетался архитектурный узор района, порой противоречивый, однако скреплённый единством вальмовых крыш. У таких крыш было несколько скатов, и отдельные треугольные скаты непременно лежали по торцам, прикрывая окно мансарды или чердака. Кровли казались изломленными, как вершины гор, да и сами виллы с их разноуровневыми башенками, крылечками и верандами напоминали скальные глыбы, вырванные из земли и поставленные на обозрение всему городу.

Меня восхищала архитектурная дотошность кёнигсбержцев, ничуть не стеснявшихся своего обывательского счастья. Вход в дворницкую и другие хозяйственные помещения они устраивали со двора, чтобы не грязнить лестницу, ведущую к жилым комнатам. Между передней и кухней делали коридорчик, чтобы до передней не доходил чад готовящихся блюд, а от самой кухни старались отгородить буфетную, судомойню и маленькую комнатку для мяса. Да, Амалиенау строили для долгой и беспечной жизни, отделённой от жизни прочего суетливого города. Здесь даже возвели свою кирху. Никто не подозревал, что наслаждаться видом кирхи и удобствами своих вилл кёнигсбержцы будут жалкие двадцать-тридцать лет. Началась война. Германия проиграла. На руинах Кёнигсберга родился Калининград. В отличие от большинства других районов, разбомблённых и сожжённых, Амалиенау уцелел, но его жителям, как и остальным ста сорока тысячам немцев, пришлось покинуть Калининградскую область. Им на смену устремились переселенцы со всего Советского Союза – среди них была и моя бабушка Нинель.

Когда я училась в младшей школе, бабушка часто гуляла со мной по Амалиенау и рассказывала, как впервые забрела сюда и как завидовала тем, кому удалось занять здешние виллы. Бабушка родилась в сорок втором году и жила со своей мамой в подмосковной Ивантеевке. В сорок седьмом они переехали в Брест к папе, и поначалу всё шло хорошо, затем мама нашла его фронтовые дневники и сильно с ним поругалась. Они бы, наверное, помирились, но мама встретила вербовщика, рассказавшего, как замечательно живётся в послевоенном Калининграде, – он помахал перед ней письмами довольных переселенцев, а потом забрал её паспорт. Через неделю мои прабабушка и бабушка оказались в Понарте, где останавливался поезд, ещё не доходивший до Южного вокзала Калининграда.

Бабушке едва исполнилось шесть лет, однако она запомнила свой ужас перед серыми развалинами перемолотого войной города. На трамвае они с мамой добрались до центра, а вагоновожатый был немцем и на подъёме в горку вставал у ручного тормоза в конце вагона. Это бабушка тоже запомнила.

Они с мамой поселились в многоквартирном доме на Красной и жили в одной комнатке с танкистом. Танкист прежде воевал с Японией, а теперь держал на первом этаже корову – по утрам выгонял её на расположенное неподалёку пастбище. Через полгода бабушка на чердаке нашла двух худеньких немецких девочек. За ширмой из грязных простыней лежала их мёртвая мать. Бабушка ходила играть с теми девочками и носила им хлеб, пока танкист не проследил за ней и не отправил девочек в гусевский детский дом, где в смешанных группах держали советских и немецких беспризорников. Мёртвую немку он сам похоронил на заднем дворе.

Взрослые разбирали завалы: отбивали штукатурку и кирпич, которые затем шли на восстановление Сталинграда, а бабушка с другими школьниками ходила собирать всякие семена для лесозащитных полос Украины. Такие полосы защищали поля от засух. Бабушка не любила возиться с кленовыми семенами-вертолётиками, однако от работы не отлынивала, потому что за вертолётиками её класс отправлялся в чудесный Амалиенау.

Первый муж бабушки Нинель, мой родной дедушка, тогда жил в селе Россоши и помогал высаживать присланные из Калининграда семена. Возможно, ему довелось закопать в землю и какое-нибудь семечко, найденное его будущей женой. О первом муже бабушка говорила редко. Я только кое-что слышала про его детство и знала, что после свадьбы они с бабушкой поселились в Полесске – в квартире, где родился мой папа и где теперь, после всех семейных перетрясок, жила Тамара Кузьминична, бабушкина двоюродная сестра.

Я рассказала Насте про лесозащитные полосы, и Настя стала фантазировать, как я сама выйду замуж за какого-нибудь немца и однажды выясню, что в школьные годы он увлекался посткроссингом.

– И вот он выносит стопку открыток…

– Да-да, я поняла.

– …а в ней лежит и твоя открытка! Ты написала ему что-то невероятно душевное, потому что в профиле он жаловался на депрессию… Точно! Его травили в школе, и он хотел прыгнуть с крыши, но тут пришла твоя открытка, и он обрёл покой!

– Почти все немецкие посткроссеры – пенсионеры с кучей внуков и…

– …кучей времени. Понимаю. Ну и что! Думаешь, у пенсионеров не бывает депрессии? Значит, твоего мужа травили внуки и… сиделки из соцзащиты!

К счастью, появился Гаммер и спас меня от Настиных фантазий. Втроём мы пошли по Кутузова и свернули на Бородинскую, бывшую Хаарбрюкерштрассе, а там за кустами снежноягодника увидели нашу областную детскую библиотеку. Она располагалась в двух зданиях, соединённых коридорной перемычкой: в трёхэтажной вилле галантерейщика Штински и в соразмерной советской пристройке. Вот уж действительно, нарост Калининграда на теле Кёнигсберга. Библиотека связывала две эпохи одного города, отличавшиеся друг от друга, как массивное железобетонное крыльцо пристройки отличалось от по-домашнему скромного крыльца виллы. Меня всегда завораживал этот строительный эксперимент. В надежде продолжить архитектурную мысль немецкого Амалиенау советские архитекторы спроектировали разноуровневое, асимметричное здание, однако рядом с розовенькой виллой бледно-голубая пристройка, её плоская крыша и позеленевшее от времени парадное панно смотрелись чужеродно.

– Слушай… – Меня осенило. – А ведь «я таджик» написал, что любуется старым зданием библиотеки! Всё совпадает!

– Что совпадает? – не поняла Настя.

– Изначально у нашей библиотеки не было ничего, кроме виллы – старого здания, а потом читальные залы перебрались в пристройку – в новое здание. Вот! Может, открытка «я таджика» действительно ведёт сюда? Новым зданием тут особо не залюбуешься.

– А мне пристройка нравится. – Гаммер пожал плечами. – Но, вообще, звучит логично.

Мы поднялись по ступеням широкого крыльца, пробежали