Волк - Генри Олди

«Клейми! Клейми его скорее!» — хотел крикнуть Марк. Он не понимал, почему Жгун медлит.

Прут в руке декуриона потек, словно плавясь, изменил форму и цвет. Теперь Жгун сжимал в руке нож из обсидиана — кривой, черный, жутко острый даже на вид. Лезвие ножа неумолимо приближалось к груди дикаря. Распятый засмеялся, подбадривая своего палача:

«Ну же, убей меня!»

— Брось! Брось нож! — что есть силы заорал Марк. — Это приказ!

Кажется, он кричал и там, в реальности туземной деревни, на краю подступающего рассвета, чудом удерживая себя на грани между двумя мирами, силясь окончательно не скатиться под шелуху.

Жгун обернулся через плечо. Ссутулился, став похожим на калеку, до хруста стиснул зубы. Медленно, с неохотой нож вновь начал превращаться в сизый железный прут. Багровым кругом вспыхнуло раскаленное клеймо. Декурион победно оскалился, зарычал, обернувшись к дикарю; рука его пошла вниз — и когда в ней опять возник обсидиановый нож, Жгун не сумел остановить движение.

Черное острие с хрустом вошло в грудь туземца.

По рукоять.

В сердце.

Я знал много циркачей, чей номер публика принимала с неизменным восторгом. Хохотали дети, ужасались женщины, рукоплескали мужчины. Билеты раскупались задолго до начала представлений. Как правило, эти номера получали самую низкую оценку у экспертов.

Я знал много циркачей, обласканных вниманием специалистов. Их трюки собирали гран-при на фестивалях, о них писали в учебниках по акробатике или эквилибру. За рюмкой бренди старики-шпрехшталмейстеры вспоминали гениев трапеции и мэтров жонглирования, роняя скупую — случалось, что и щедрую — мужскую слезу. Как правило, публика засыпала на этих номерах, и мне стоило большого труда разбудить зрителя наипошлейшей репризой.

Я не знал никого, кто собрал бы эти противоречия воедино.

Полагаю, что это невозможно.

Иногда мне снится, что я выступаю перед Творцом. И не знаю, как работать: для эксперта — или для мальчишки в первому ряду? Кто оценит старину Луция аплодисментами или зевотой? А теперь представьте, что приговор окончателен и обжалованию не подлежит…

— Вы вернулись, — сказал Тумидус.

Он старался не показать, до какой степени потрясла его история гематрийки. Холодней ледышки, сухая, как ветка мертвого дерева, повесть о страстях и чудесах. Тумидус не столько слышал ровный голос женщины-антиса, сколько видел, чувствовал, жил воспоминаниями Рахили. Брел по пустыне, с каждым шагом покрывая расстояние полета стрелы. Был светом, который числа. Выходил за пределы Ойкумены, смотрел на зарево, пожирающее горизонт, стоял на крови.

Отступал назад, по колено в пурпуре и золоте.

Прагматик, скептик, боевой офицер — десантура! — за пять лет жизни изгнанника-коллантария полковник научился встречать невозможное. Смирился с этим, как с рельефом местности, где надо принимать бой. В частности, Тумидус не сумел бы внятно объяснить, по каким признакам он узнает антиса с первого взгляда. Из всей четверки он лично знал двоих — Папу и Нейрама Самангана. Лица Кешаба и Рахили ему встречались в новостях. Но правда оставалась правдой — встреть полковник четверку лидер-антисов случайно, на улице, он ни на миг бы не усомнился, кто перед ним.

Чутье, подумал он. Зверею, ориентируюсь по запаху.

— Мы вернулись, — согласился Кешаб.

— Вернулись, — Папа Лусэро снял темные очки.

Глаза слепого карлика были плотно зажмурены. Тумидус мог поклясться, что капля на левой щеке Папы — слеза, а не пот. Капля стекла к уголку рта, и Папа облизнулся длинным, неприятно узким языком. Была слеза, и нет.

— Я зашел дальше всех. На пять шагов дальше…

В реплике киттянского антиса звучала ирония. Никто не поддержал Папу, развив насмешку. На лицах остальных читалось уважение: целых пять шагов, надо же! Здесь каждый знал цену своему шагу.

— Пауки — живучие твари. Впрочем, мне все равно пришлось возвращаться. Помнишь, Нейрам?

Нейрам кивнул:

— Я думал, ты погибнешь. Глупая бравада, Папа. Ты рисковал, забираясь так далеко. Твое брюхо стало позолоченным, как дешевый медальон. Пурпур вскарабкался выше, на бока. Мы были вынуждены ждать шесть часов, пока ты соберешься с силами. Иначе ты бы не выдержал обратного пути.

— Зарево, — Папа вернул очки на место. — Знаешь, на что оно похоже? На сердце. Бейся живое сердце не в грудной клетке, а снаружи, имей мы возможность видеть, как оно пульсирует, кровоточит, содрогается… Проклятье! Меня ни к чему не тянуло так сильно, как к этому сердцу.

Он кинул в рот кусочек сахару:

— Хотя… Когда мамаша Н’доли была молоденькой сучкой с острыми титьками, я хотел ее не меньше, чем какое-то сраное сердце! О, я бы рванул к ее заднице, тряся золотым брюхом! Где ты, моя молодость? Рахиль, крошка, закрой уши ладонями. Женщине не пристало выслушивать сальности вонючего козла, вроде меня.

— Ты проболел две недели, — сказала Рахиль. Похотливый монолог карлика не произвел на гематрийку впечатления. — Возвратившись в малое тело, ты свалился с лихорадкой. Кризис миновал быстро, но еще десять дней ты был похож на кусок говна.

Карлик подпрыгнул:

— Рахиль! Ты что, шутишь?!

— Нет, — лицо женщины осталось бесстрастным. — Я никогда не шучу. Про кусок говна говорил профессор Штильнер. Я всего лишь повторила его диагноз. Если быть точным, Штильнер сказал так: «говна кусок». Но мне кажется, это грамматически неверно.

Она налила себе чаю:

— Я по возвращении болела пять дней. У меня никак не прекращались месячные. Я опасалась, что это дисфункциональное маточное кровотечение. Собиралась к гинекологу, но буквально перед визитом в клинику все пришло в норму. Врач сказал, что я здорова.

— Я остался в большом теле, — вздохнул Кешаб.

Он привалился боком к стене, словно путник, измученный до последнего предела. Темная кожа брамайна, похожая на обожженную глину, приобрела оттенок пепла. Чувствовалось, что воспоминания даются великану с трудом.

— Вышел в малое, почувствовал недомогание и сразу выскочил обратно в волну. Думал, так легче будет справиться с заразой. Какой же я был дурак! В волне все обострилось, я еле держался на орбите Шраваны. Мы, брамайны, обучены терпеть. Нет, иначе: мы рождены для терпения. От страданий у нас прибывает сил. Я рассчитывал… Какая разница, на что я рассчитывал? От этих страданий у меня сил не прибавилось.

— Ты нам об этом не рассказывал, — заметил Нейрам.

Кешаб криво улыбнулся:

— Стеснялся. Гордыня, знаешь ли… У ядовитого пурпура — энергетическая природа. Когда я вернулся в малое тело, выздоровление пошло гораздо быстрее. Помнишь, я еще настаивал, чтобы все мы после визитов в Кровь сразу выходили из волны? Говорил: так легче, быстрее, безопаснее? Хорошо, что вы согласились без возражений. Я бы в жизни не признался, что мои доводы — личный опыт. Боялся выглядеть слабаком. Веришь? Я, Кешаб Чайтанья, Злюка Кешаб, опасался, что вы сочтете меня жалким ничтожеством! Позже я уверял себя, что это последствия заражения Кровью. Иначе мне было стыдно глядеть на себя в зеркало.

— А сейчас?

— Сейчас я думаю иначе. Лучше быть живым зайцем, чем дохлым львом. Ты же помнишь, я первым предложил найти нам командира. Человека, знающего толк и в осаде, и в штурме. Иначе мы, сильные, будем раз за разом заходить в Кровь и возвращаться для лечения. Биться в вызов головой — не лучшая стратегия. Нам нужна слабость с хрупким черепом, чтобы возглавить крепколобых богатырей. Извините, полковник, но я говорю правду: коллант намного слабее обычного, перворожденного антиса. Еще одно преимущество, добавленное к вашему военному опыту. Сила кружит нам голову, мешает искать решения. Сила толкает нас на подвиги, будь они неладны…

— Я была против, — сказала Рахиль. — Против любого командира надо мной.

— Я тоже, — кивнул Нейрам.

— И я, — добавил Папа Лусэро.

Тумидус наклонился вперед:

— А теперь?

— Мы согласились с Кешабом, — за всех ответила Рахиль. — Полагаю, это первый шаг к укрощению силы. Если вы примете командование, полковник, мы сделаем второй шаг. Шаг за шагом, мы пройдем Кровь и доберемся до горизонта.

— И вы станете подчиняться? Подчиняться моим приказам?!

— Мы попробуем, — ответила Рахиль. — Еще один вызов нашей силе… Мы будем стараться изо всех сил.