Философские обрывы - Иустин Челийский

как практическое наставление, как может человек себя смертного переделать в бессмертного. Уверовав в Господа Христа всесердечно и решительно, человек как бы перебрасывает мост с этого острова смерти на тот небесный берег, где начинается бессмертие, чтобы затем утонуть в блаженной вечности.

Практикуя евангельские добродетели, человек преодолевает все, что есть в нем смертного, и насколько евангельски живет, настолько сильно вытесняет из себя смерть и смертность, и врастает в бессмертие и вечную жизнь. Чувствовать в себе Господа Христа есть то же самое, что чувствовать себя бессмертным. Ибо чувство бессмертия проистекает из чувства Бога, потому что Бог – это источник бессмертия и вечной жизни.

«Что такое бессмертие?» – спрашивает великий христианский философ, святой Исаак Сирин, и отвечает: «Бессмертие есть чувство Бога»[24]. Чувствовать Бога означает: чувствовать себя бессмертным. Бог и бессмертие души – два коррелирующих понятия, ибо они суть два коррелирующих факта. Одно невозможно без другого. Постоянно чувствовать Бога в себе, в каждой мысли, в каждом чувстве, в каждом поступке – и есть бессмертие. Стяжать это чувство Бога и означает: обеспечить себе бессмертие и вечную жизнь. Поэтому только из веры в Бога, из чувства Бога проистекает и человеческое чувство личного бессмертия. Богочеловеческий прогресс в том и состоит, что в людях развивается и усовершается это чувство личного бессмертия человека, ибо до максимума развивается в них чувство Бога.

Человек Христовой веры живет ощущением и сознанием, что каждый человек есть бессмертное и вечное существо и потому не может быть предметом ничьей эксплуатации и тирании. Чувство бессмертия приходит от чувства Бога, а чувство Бога не терпит греха, но изгоняет его из человека, ибо грех производит смерть. От метафизики, безусловно, зависит и этика: если в человеке живо чувство Бога, то в нем живо и чувство бессмертия, которое немилосердно борется со всем, что умерщвляет человека, а это есть грех, всякий грех и всякое зло.

Рассмотрите основные принципы европейского гуманистического прогресса, его метафизику. Неужели вы не видите, что гуманистическая культура систематически притупляет в человеке чувство бессмертия, пока совсем его не притупит, настолько, что человек европейской культуры решительно утверждает: я – человек, и только человек? А если это утверждение перевести на несколько более простой язык, оно гласит: я – плоть и только плоть, земля и только земля. И в одном, и в другом случае европейский человек утверждает одно: я смертен и только смертен. Так гуманистической Европой завладел девиз: человек есть смертное существо. Это формула гуманистического человека и сущность его прогресса.

Сначала несознательно, а затем систематически сознательно и намеренно, в европейского человека и через науку, и через философию, и через культуру впрыснуто сознание того, что человек – смертен весь без остатка. Это сознание постепенно оформилось в убеждение, которое гласит: смерть есть необходимость. Смерть – необходимость! Есть ли больший ужас, и оскорбление, и насмешка: главный враг человека – необходим человеку! Скажите, есть ли тут логика, хотя бы малейшая, хотя бы детская, хотя бы логика насекомых? Не утратил ли европейский человек, раздробляемый и перемалываемый в мельнице смерти, и последнюю кроху разума, не начал ли бредить?

Гуманистический человек опустошен, устрашающе опустошен, ибо из него изгнано сознание и чувство личного бессмертия. А разве человек, без ощущения личного бессмертия, – полный человек? Или, более того, разве такой человек – вообще человек? О, сужен европейский человек, феноменально сужен, и принижен, и искалечен, и умален, и сведен к осколку и обломку человека, ибо из него изгнано всякое ощущение беспредельности и бесконечности. А может ли вообще человек существовать без бесконечности? И, если может существовать, имеет ли смысл его существование? Разве без этого чувства бесконечности он не есть мертвая вещь среди вещей и преходящее животное среди животных?

Да позволен мне будет парадокс: я полагаю, что существуют кое-какие животные, более беспредельные в своих чувствах и более бессмертные в своих желаниях, чем человек гуманистического прогресса. Гуманистический человек захирел, разрушен, овеществлен и с полным правом, метафизическим правом, заявляет устами своих философов, что он произошел от обезьяны. Объединенному с животными происхождением, почему бы не объединиться с ними и в морали? Принадлежа к животным и зверям по метафизической сущности своего бытия, он принадлежит к ним и по морали.

Разве грех и преступление все больше и больше не рассматриваются в современном гуманистическом правосудии как неизбежность социальной среды, как необходимость природы? Поскольку в человеке нет ничего бессмертного и вечного, то вся этика, в конце концов, сведена к инстинктивным стремлениям. И гуманистический человек, следуя своей логике, объединил себя со своими предками – обезьянами и зверями, и в его жизни возобладал принцип: homo homini lupus est[25]. Ничего другого и не могло быть, ибо только на чувстве человеческого бессмертия можно основать мораль, высшую и большую в сравнении с животной. Если нет бессмертия и высшей жизни, тогда – станем есть и пить, ибо завтра умрем (1 Кор. 15:33).

Релятивизм в метафизике европейского гуманистического прогресса должен был иметь своим результатом релятивизм в этике; а релятивизм – это отец анархизма и нигилизма. Поэтому, в конце концов, вся практическая этика гуманистического человека есть не что иное, как анархия и нигилизм. Ибо анархия и нигилизм есть неизбежная, завершающая, апокалипсическая фаза европейского гуманистического прогресса. Идейные анархизм и нигилизм, идейный распад должны были проявиться в практическом анархизме и нигилизме, в практическом распаде европейского гуманистического человечества и его прогресса. Разве мы не являемся свидетелями идейного и практического анархизма и нигилизма, которые опустошают европейский континент? Слагаемые европейского прогресса таковы, что всегда должны дать в сумме анархизм и нигилизм, как бы вы их ни складывали…

Глуп человек, беспримерно глуп, если может, не преодолев смерть, веровать в прогресс, в смысл жизни и работать для этого. Зачем мне прогресс, если меня за ним поджидает смерть? Зачем мне все миры, все созвездия, все культуры, если меня из них подкарауливает смерть, и, в конце концов, подкараулит? Где есть смерть, там нет настоящего прогресса. Если же он все же есть, то он всего лишь – проклятый прогресс в грозной мельнице смерти. Поэтому его надо уничтожить полностью и без следа.

Это мучение от европейского гуманистического прогресса почувствовал и выразил художественно в своей трагедии «Rossum’s universal Robots»[26] чехословацкий писатель Карел Чапек. Между его героями Алквистом и Еленой происходит такой разговор:

Алквист. Есть ли у Наны молитвенник?

Елена. Есть, толстый такой.

Алквист. А есть в нем молитвы на разные случаи? От грозы? От болезни?

Елена.