Полуденный вор - Ольга Лаврова

— Фасадом попрошу, — говорит Томин, трогая за плечо Тыкву. — А, Юрочка! Недолго на свободе погулял.

— Зато душу отвел! — вызывающе ощеривается Тыква и привычно подставляет руки для металлических браслетов.

Автомеханик, увидя наручники, неумело протягивает перед собой ладони.

— Ага, мастер — золотые руки… — Томин качает головой. — Привет, Иван Данилыч! Вспоминай скоренько, где сбережения. Придут понятые — начнем обыск. А добровольно выданное зачтется на суде как вид раскаяния.

— Нечего мне выдавать, — жалобно отвечает Пузановский. — Все выгреб! Вот тот… длинноногий… — Голос его пресекается, и он всхлипывает, будто карикатурный обрюзгший младенец.

— Неужели все? — весело удивляется Томин. — Так облегчил нам работу? — и он смотрит в спину вора с любопытством.

— Повернитесь! Ба!.. — ахает Томин. — Ца-ра-пов!.. Вот так встреча! По всем разумным расчетам, вы должны подъезжать к Батуми или Норильску!

Однако вор не расположен беседовать. Он протягивает Томину руки как что-то ему самому теперь не нужное, но даже не смотрит на инспектора и следователя.

Не «подыграл» он им, даже подпортил торжество тем, что как-то не отреагировал на поимку. И Знаменский с Томиным взглядывают в сторону Раисы: что свело эту женщину с Цараповым в дикой авантюре?

То ли от мимолетной своей задумчивости, то ли от жалкого вида Печкина Томин обращается к нему иным тоном, чем к другим.

— Эх, Печкин, Печкин! — только и произносит он, но звучит это обвиняюще.

Печкина словно током бьет от тона инспектора, от щелканья наручников.

— Что Печкин? Что Печкин? Все на меня? Я хуже всех?!

— Тихо, задержанный! — подает басистый голос ближайший милиционер.

— Начальник! — Печкин вдруг валится перед Томиным на колени. — Я первый признаюсь! Я первый! Про всех расскажу! Про Пузо расскажу! Про Самородка расскажу! Убить хотели, все признаю! Виновен… Не хочу вышку… Простите… Только жить!.. А-а-а… Все скажу! Кого в речку бросили, скажу!..

Прошло несколько месяцев. В кабинете Знаменского заканчивается очная ставка между вором и Шариповым — завмагом, которого он когда-то обворовал, притворившись вершителем правосудия. Ситуация парадоксальная — преступник уличает потерпевшего.

— Никакого ареста я не пугался! — Шарипов демонстрирует дутое негодование. — Как вы даже можете верить?! Этому преступнику!

— Вопрос, собственно, не в том, чего вы там пугались или не пугались, — со скрытым юмором говорит Знаменский. — Была ли кража и признаете ли вы своими перечисленные Цараповым ценности?

— Да откуда у меня такие деньги… такие вещи! Ну вы сами подумайте! Просто смешно! — через силу смеется Шарипов.

— Итак, записываем в протокол, что от вещей вы отказались?

— Минуточку… — в смятении бормочет Шарипов, и рука его непроизвольно дергается вперед, чтобы остановить занесенную над протоколом авторучку. — И… что с ними будет?

— Как бесхозные поступят в государственный доход.

Гримаса страдания искажает черты Шарипова. Второй раз он утрачивает кровное добро, которое уже было горько оплакано!

Но страх все же пересиливает жадность:

— Отказываюсь… Не мои.

Знаменский ногтем отмечает место в протоколе:

— Подпись. — Шарипов расписывается. — Пропуск.

Идя к выходу, Шарипов невольно описывает дугу, стараясь держаться от Царапова подальше. У двери оборачивается и видит его издевательскую усмешку.

— У-у, воровская морда! — выпаливает он.

Вор оборачивается к Знаменскому:

— Такого грех не почистить, Пал Палыч!

— Не будем строить Робин Гуда.

Вор опускает глаза. Помолчав, Знаменский меняет тему:

— Послушайте, Царапов… Мы уже подбиваем бабки, а что я о вас знаю?

Царапов молчит, колеблясь.

— Интересуетесь, как я свихнулся? Подножка судьбы. А потом уже катишься… Стоит споткнуться, Пал Палыч, по тебе пройдут, затопчут, не оглянутся.

Знаменский примерно представляет, о чем речь: крутой житейский переплет, из которого двадцатилетний парень вышел замаранным и его отторгла прежняя благопристойная среда. Но…

— Вас не затоптали, Царапов. Вы после подножки три года работали.

— Если не затоптали, то выкинули на обочину. И я стал жить поперек… Геологические партии, спасатель на водах… Мне нужно было напряжение, полная отдача, опасность. Нервы, риск… Ну, а потом надоело выкладываться задаром.

— Как-то обидно за вас, Царапов. Значит, будь вы посерее да потрусливей — жили бы благополучно?

— Наверняка.

— Н-да… А вы думали, как будете там? И как потом?

— Был знакомый алкаш, он говорил: «Под каждым забором можно найти свою ветку сирени».

— Я серьезно, Царапов.

Царапов проводит рукой по лицу и произносит безнадежно:

— Думать… О чем же думать? Сколько ни думай, вывод один — жизнь не состоялась.

— Знаете, в этом кабинете сиживали люди, которые меняли курс в пятьдесят, — говорит Пал Палыч, неисправимый проповедник. — Не понимаю, что так гнет вас в дугу. Ну дадут срок, вы же знали, что когда-то не миновать? На суд вы пойдете в приличной упаковке: обвиняемый чистосердечно во всем признался. Выдал котел денег в лесу, который бы медведь не раскопал. По словам Глазуновой, проявил даже некое рыцарство, защищая ее в квартире Пузановского. Она — отличный свидетель защиты.

— Пал Палыч! — звенящим голосом прерывает Царапов. — Не надо! В эту сторону поезда не ходят!

«Вот оно, значит, как, — думает Знаменский, стоя позже у окна. — Тут уж ничего не поделаешь. Тут следователь бессилен… До чего жизнь изобретательна бывает по части мелодрамы!»