Газета День Литературы # 121 (2006 9) - Газета День Литературы

Выборочный опрос, проведенный "Литературной Россией", показал, что многие молодые люди, в том числе и студенты, не прочь стать "киллерами", "интердивами", "крутыми". И совсем не из-за нелепого заблуждения или куража, а из-за того, что нынешний беспорядок в нормах русского языка имеет самую прямую связь со смутой в обществе. Признаки ползучей оккупации все явственнее дают о себе знать повсюду, начиная с невинной аббревиатуры WC (туалет) и завершая настойчивым переименованием высших государственных должностей, когда председателя кабинета министров РФ величают премьер-министром, его заместителей – вице-премьерами, а руководителей обеих палат Федерального Собрания – спикерами и вице-спикерами.

Василий Белов в статье "Забвение слова" ("Завтра", № 25, 2001), приведя заверения некоего профессора-филолога о том, будто "язык сам очистится от пены", замечает: "Не верьте доктору филологии. Этот доктор наук такой же прохиндей, как и все либеральные реформаторы. За coросовскую подачку такие доктора сделают все что угодно. Дай им волю, они реформируют даже "Маленькие трагедии" Пушкина, отреформируют арии Сусанина Глинки, да так, что ни от Александра Сергеевича, ни от Михаила Ивановича ничего останется. В руках таких реформаторов, в их загребущих руках буквально все: академии всякие, телеканалы всякие, газеты всякие, диссертационные советы всякие… Силища неимоверная. И очень опасно тягаться с нею нам, грешным..."

Это, как ни прискорбно, верно. Современное диссертационное лингвистическое производство, прибегая к языку прогрессивного Петра I, чинило и продолжает чинить мину под фортецию Прав. В самом деле, геноцид по отношению к органике русской речи привел к забвению многих слов, исчезновению их из языковой памяти общества. Xотя бы таких, как благовест, духовник, киот, алтарь, владыка и т.д. А наши соискатели ученых степеней, невзирая на какофонию распада, следуют курсом кинжального новояза и остерегаются, мягко говоря, подспудного и глубинно-корректирующего. Того, что составляет понятие "родная Речь" и "родная Душа".

Русский язык, наделенный способностью к самоочищению, и при нынешнем модусе дьявольского бытия не утратил своего дара. В долговременном состязании с иноплеменной терминологией отечественные понятия одолевают ее. И утверждаются. Тот же маятник взял верх над перпендикулом, путеводитель над бедекером, пароход над пароскафом, летчик над аэронавтом, вратарь над голкипером… А хозяйство будущих языковедов вдохновенно отслеживает грамматико-синтаксические формы новейшего юрского периода, вылавливает в структуре русского языка всю "гадость" нашего шовинизма, обнаруживает скрытые возможности в лексемах типа дюрацел, блендомет, педигрипал, бледина и прочих, им подобных.

Русский язык уникален в том смысле, что развитие в нем шло не по линии восхождения – от низшего к высшему, а по линии постепенного накопления морально-нравственных и эстетических ценностей, имеющих свои как национальные, так общечеловеческие критерии. Русская речь, справедливо отметил В.Г. Костомаров, состоит во внедрении всевозможных индивидуальных полноценных образов в общий образ России.

Как расшифровать это умозаключение, чтобы оно нагляднее прояснило суть явления? Очевидно, прибегнуть к еще более непререкаемому авторитету, ко Льву Толстому. Дневник последнего года своей жизни Лев Николаевич открыл фразой: "Не переставая стыдно за свою жизнь". Откуда это мучительное чувство? Он прочитал ряд ученых публикаций, посвященных языковой палитре "разверзающейся эпохи". И сразу же дошел до грубости: "Удивительная глупость, тупоумие вкусивших филологии". И несколько ниже: "Филология, разные принципы языка в час испытания – это богадельня, или скорее поприще успеха, открытое для самых нравственно тупых людей…"

Высказано, разумеется, чересчур резко. Но, с другой стороны, основополагающая мысль в толстовской записной книжке – жажда нравственного пробуждения. Об этом говорит и ее последняя страница с самой последней завещающей записью: "Наше Слово – есть неограниченное всё, человек же – только ограниченная часть его…"

***

Что же происходит у нас здесь и сейчас в связи с тем, что метаязык прочно обосновался на единой с естественным языком семиотической базе? У нас происходит пир метаречевых манипуляций. Кажется, что вот-вот метаречь как подсистема в рамках общей языковой системы не выдержит даст сбой. Ан нет! Фундамент первичного языка все более расшатывается и проседает. А надстроенное на нем вторичное метасооружение расширяется, разбухает и наседает, стремясь во что бы то ни стало превратиться в главное и определяющее.

"Где, где, где ты, мой диджей?" – спрашивает со сцены наскоро сколоченная вокально-инструментальная группа первокурсников на празднике "День факультета". "Там, там, там, там…" – отвечает она сама себе. Текст этого симптоматического коллективчика балансирует на краю языка, на той отметке, за которой начинается просто шум, но аудитории приобщение к "самому-самому" сильно нравится. Псевдовербальность, то есть стремление заменить семантику фонетикой, выдать шум за полноценное слово, а всякое иноземное речение оборотить в радикальное "уно-моменто" – одна из своеобычных черт уикэнда в вузовском образовательном процессе эры постклассической капитализации.

Главным сырьем и главным фоном жизнедействия в обществе гуманитарного обучения, утратившего идею национально-исторического ядра личности, выступает галдеж, облеченный в самые радикальные и передовые формы. Туман, подстава, видимость необходимы как нечто, прикрывающее пустоту, помогающее ей облекаться в интеллектуальные одежды и производить впечатление чего-то продуктивного. Энергичное говорение, переходящее в бесконечное рефлектирование, – это как бы мысли и как бы поступки, выраженные как бы содержательными словами. В идеальном метаязыковом сообществе проблема живого смысла по большому счету вообще перестает существовать. Индивидуум, не имеющий реальных властных прерогатив, будет только метаимитировать, то есть все время галдеть и шуметь или слушать посторонний шум. И этим самым получать терапевтическо-психологическую подзарядку.

Трудно сегодня русскому языку: его на всех участках нашего бытия теснит краснобайство по-заграничному и прочие напасти. И не только в наших СМИ, а и в нашем сознании.

"Нехай велик он и могуч, но и дремуч порядком тоже..." – под таким углом зрения осуществляется сегодня познание родного языка, выправление его природной скособоченности. Только что из-под сводов Госдумы вылетел свежий перл: "скурлядь". Адресованный одновременно и террористам и глобалистам, он звучит крайне неприлично, хотя заключает в себе смысл поразительно маленький. Сколько проживет этот термин – день, год, два? Или стараниями ученых от метаяза будет введен в арсенал русской речи? Раньше казалось: как мы думаем, так и говорим.

Теперь же пришло внезапное осознание: наоборот! Как говорим – так и начинаем думать...

Владимир Личутин БУНИН И МЫ. (Продолжение. Начало в №8 – 2006)

В РЕВОЛЮЦИЮ СЕМНАДЦАТОГО, конечно, было много дурного и просто отвратительного, когда брат на брата и зависть "душу пожраша", и жизнь человечью оценили дешевле гроша ломаного, и "Бога забыши", – но ведь не сам народ вдруг в одночасье весь искривился и заплутал меж трех сосен с наганом на поясе и с вилами в руках, но те гордецы, что пошли в пастыри, учители и вожди вакханалии, отчего-то взяли в урок исторический французский опыт беззакония и жестокости, с холодной страстию переложив его на русскую почву. "Слепой аще слепых сведет в яму", и тогда многие, потерявши голову, кинулись в погибель. Но "темную, дремучую, косную "душу простеца человека, так унижаемую Иваном Буниным, как ни старались интернационалисты, так и не смогли перелопатить, вспахать глубоко и унавозить унылостью убогого протестантизма, возвести на престол "его величество Мамону", ибо глубоко сидит и хозяинует Христос, в самом сердце русской отчины, и не ревнителям масонского братства выселить его из дома Божьей Матери Богородицы…

Помню, как в молодости мне попались "Окаянные…" Бунина, это было после хрущевской оттепели. (В природе оттайки, неожиданные потепления зимою не сулят ничего хорошего для земли, оживают всякая гиль, гада и тля.) Мои глаза, мое сознание по моей духовной неразвитости ни разу не споткнулись на крайнем презрении Бунина к своему народу, как к ничтожному скоту, "роже нынешней" (а значит и ко мне), но с чувством какого-то злорадства, сладенького любопытства и удовлетворения воспринимались ехидные строки о Блоке, Есенине, Клюеве, Шмелеве, Горьком, Маяковском, где русские писатели волею эмигранта стаскивались в мусор, падаль, ничтожество в угоду читающей публике. И как-то не приходило на ум пушкинское остережение мещанской публике (а значит и мне), охочей "до чужой спальни"; дескать, врете, – сурово отчитывал великий поэт, – что они, великие, такие же, как вы; они даже грешат по-особому, не как вы.