Лига мартинариев - Марианна Алфёрова

— А вот и цветочки! Почти похороны, — он наигранно-радостно потер ладони. — Я тебе нравлюсь, Ева?

Я взглянула ему в лицо и не отвела взгляд.

— Да!

При этом я нисколечко не лгала. Можно полюбить и чудовище — надо только сделать над собой усилие.

— Какая жалость, — Кентис сокрушенно вздохнул. — А я-то надеялся, что ты смотришь на меня с отвращением. Представь, какую пользу Лига могла бы из этого извлечь! А ты…

— Прекрати! — я швырнула в Кентиса букет дурацких роз — больше этот букет ни на что не годился (сказать по секрету — я не умею выбирать цветы. Куплю букет, а потом непременно его выброшу — просто наказание какое-то!) — Неужели нельзя жить по-человечески, а не издеваться над собой и над другими? Не хочу так, не хочу… не хочу… — я замолчала — кричать, когда тебе никто не возражает — бессмысленно.

Кентис смотрел на меня, но я не могла понять, что было в его взгляде — нежность или насмешка. И прежде в нем угадывалась многослойность личин, теперь же понять что-нибудь стало совершенно невозможно.

— Кажется, прежде моя способность к самоуничижению тебя восхищала?

Я закусила губу. Кентис ловко подловил меня — ничего не скажешь.

— Да, восхищала, но я так не могу! Ты хочешь затащить меня в свой круг и сделать напарником по самоистязанию.

— Взаимоистязанию, — поправил меня Кентис. — Впрочем, у любовников всегда так, или хоть чуточку так, — усмехнулся он, и розовый шрам на щеке его отвратительно сморщился. — Но я сдаюсь… В самом деле — почему бы в возвышенной жизни мартинариев не сделать небольшой перерыв? — Кентис понизил голос до шепота и заговорщицки подмигнул. — Удерем отсюда, а? Хотя бы в отель «Золотой рог»? Просто отдохнем чуть-чуть, идет? — он взял меня за руки и притянул к себе. — Прекрасный номер. Ресторан, бассейн, верховые прогулки…

— Ни разу в жизни не сидела на лошади, — я попыталась разрушить идиллическую картинку.

— Хорошо, пусть будут прогулки пешие, — засмеялся Кентис. — Ты наверняка никогда не бывала в таких местах. Немного кайфовой жизни тебе не повредит.

Кентис поцеловал сначала одну мою руку, потом другую. Волосы у него на голове были сбриты, один из наложенных швов шел до самого темени. Вылитый уголовник после поножовщины! Сравнение казалось необыкновенно точным — ибо что-то преступное жило в его натуре — я это чувствовала.

— Кстати, непременно возьми с собой твои любимые булочки из кафе Ораса, — напомнил Кентис и рассмеялся. — Открою тебе один секрет: я их тоже обожаю, — в голосе его послышалось что-то детское, смущенно-капризное, а лицо при этом дергалось и кривлялось безумной маской.

— Когда же мы едем? — я осторожно погладила изуродованную щеку Кентиса.

— Завтра. Сейчас позвоню и закажу номер. Ты отправляйся утром и жди меня в отеле. В десять меня должен смотреть какой-то профессор, светило. Потом явится Старик и будет пускать сопли. После обеда я удеру и через час буду у тебя. Войду тихонько, на цыпочках, подкрадусь сзади неслышно и поцелую. А потом я расстегну твою кофточку… — мне показалось, что он цитирует какой-то фильм, но хоть убей, не могла вспомнить — какой.

20

Весь день Кентис спал. Его не мучили кошмары. Ему не снилась залитое кровью лицо старухи, убитой взрывом. За ним гнались призраки, размахивая руками с «розочками» от бутылок. Когда он проснулся, возле его кровати сидела чернокудрая Карна, и этот кошмар наяву был пострашнее всех ночных грез.

— Как самочувствие? — спросила она, и сломала одну из роз стоявшего на тумбочке букета.

— Неплохо, — Кентис тронул пальцем уголок рта, что должно было обозначать улыбку.

— Ты неплохо справился. Хотя это было не совсем то, что от тебя требовалось.

— Я должен был взорвать полгорода?

Карна громко расхохоталась.

— О нет, пока нет… Тут совсем другое.

Она вытащила из сумочки сложенный вчетверо листок и велела:

— Прочти…

Кентис боязливо отодвинулся на кровати, и уперся спиною в стену — дальше двигаться было некуда.

— Если я должен работать киллером, то извольте хотя бы платить.

— Прочти, — повторила она и слегка шлепнула его бумагой по изуродованной щеке.

Кентис скрипнул зубами и взял бумагу.

— Ты слишком долго ломаешься, — процедила она сквозь зубы. — Другие бы восприняли подобную миссию с восторгом.

Он прочел бумагу. Повертел ее в руках. Потом вновь перечел.

— Я не сплю? — спросил он, возвращая бумагу Карне.

— Нет.

Она достала из сумочки зажигалку, подождала, пока пламя приживется на уголке, и бросила его на тумбочку. Оранжевые язычки огня подпалили сломанную розу.

— Люблю подобные символы, — улыбнулась Карна. — Кто тебе подарил цветы? Ева?

Кентис, не в силах отвечать, лишь кивнул.

— Она тебе нравится?

Кентис вновь кивнул.

Карна ничего больше не сказала и шагнула к двери.

— Теперь ты каждую минуту должен думать о том, что прочел в послании, — проговорила она, оборачиваясь. — И каждый твой поступок должен соотноситься с волей Великого Ординатора.

— Я могу сказать «нет»?

— Не можешь. Великому Ординатору не говорят этого слова.

— У меня не получится… ничего не получится… клянусь… — Кентис почти плакал.

— Тебе помогут, — пообещала Карна и вышла.

21

Окна номера выходили в парк — внизу буйно клубилась упитанная летняя зелень. Ее густота казалась неестественной, будто с картинки. Парк чудом уцелел в многолетних катаклизмах, а вот княжескую усадьбу сожгли дотла, не осталось даже фундамента. На ее месте построили одноэтажный сарай, в котором сначала помещалась заготконтора, а потом ветлечебница. Здесь каждодневно усыпляли собак и кошек, а трупы — так гласила легенда — закапывали в парке, оттого и деревья разрослись, оттого и не гибли, пережив столетие. На месте заготконторы ныне располагалось шикарное здание ресторана.

Я обошла номер. Огромный холл, застланный пушистым ковром, завершался стеклянными раздвижными дверьми, за которыми находилась спальня. Я поставила пакет с булочками в холодильник и заказала вишневый сок. Вместо сока принесли ликер, тоже вишневый, в похожей на гранату бутылке. Я выпила две рюмки и завалилась спать. Мне хотелось, чтобы меня разбудил Кентис, когда приедет. Сон приснился на редкость противный — будто я вновь учусь в школе. Только здание какое-то древнее, полуразвалившееся, похожее на длинный сарай. Посредине огромный стол, застеленный черной тряпкой, а вдоль стен — деревянные скамьи. Ученики сидят тихие, присмиревшие, пятна лиц как расплывшиеся желтки. На столе — четыре белых жирных свечи в кованых шандалах, а за столом — три учителя в монашеских рясах. В пещерах под капюшонами нет лиц, а кисти рук выглядывают из рукавов мертвенно-желтые, восковые, и чем-то слегка припудренные, как у настоящих покойников. Я сижу среди учеников и тереблю в руках лист плотной бумаги с золотым крестом — знаком Лиги мартинариев.

— Засыплюсь, точно засыплюсь, — бормочет сидящий рядом со мной.

Желток его лица сгущается, из расплывчатого пятна вылепляются нос, глаза, гримасничающий рот. Кентис! Я скорее знаю, что это он, чем узнаю. Черты не слишком схожи.

— Ева, — зовет меня один из сидящих за столом.

Я поднимаюсь и медленно иду.

— Все мы — вольные и невольные бойцы Лиги, — говорит нараспев у меня за спиной женский голос. — Кто — кратковременные волонтеры, кто- пожизненные служаки. Ибо только Лига дает высшую цель жизни.

Все встают. С грохотом отодвигаются скамьи. Хриплые неверные голоса выводят гимн, сбиваясь и сглатывая слова:

Сердцу закон непреложный —Радость-Страданье одно!

Путь твой грядущий — скитанье,Шумный поет океан.Радость, о, Радость-Страданье —Боль неизведанных ран![1]

Я оборачиваюсь и смотрю на Кентиса. Он весь вытягивается, привстает на цыпочки и поет со всеми. «Мы же хотели убежать», - вспоминаю я.

— Вы приняты… — доносится голос экзаменатора.

— Нет, нет, я не готова, не хочу… Непосильно… — я бегу назад к Кентису, спешно дергаю его за рукав. — Уйдем скорее!

Но рукав пустой — в нем нет руки. Я ощупываю грязно-серый балахон. Под руками мнется пустая тряпка, голова пришита к вороту суровыми нитками. В эту минуту сидящий за столом справа откидывает капюшон, и я вижу лицо Вада. Вадим тычет в меня желтой неживой рукой и хохочет:

— Она хотела, чтобы я лежал в больнице. Она хотела закрыть мне дорогу в Лигу. Она хотела убежать! Смерть ей! — он грозит мне своею желтой мертвой рукой, и двое рядом, по-прежнему безлицых повторяют его жест…