Поход на Кремль. Поэма бунта - Алексей Слаповский

8

Колонна Битцева продвигалась не так успешно, как юго-западная: с самого начала возникли непредвиденные обстоятельства.

Перед шествием возникло подразделение конной милиции, появившееся откуда-то от «Аэропорта», догнавшее, и обогнавшее, и оказавшееся впереди. И там было много женщин-наездниц. Выглядели они красиво, особенно издали, поэтому было как-то странно напирать на эту красоту, на женщин, лошади которых пружинисто переступали ногами, крутясь на месте. Амазонки растянулись во всю ширину, девушки весело покрикивали:

– Извините, дальше нельзя!

И колонна встала. Там оказалось слишком много мужчин, а среди мужчин – слишком много джентльменов. А джентльмены революций не делают, как мог бы выразиться Уинстон Черчилль, и, возможно, когда-то он так и выразился, но лень искать.

Тут раздался голос:

– Настя? Ты что, в милиции?

Это крикнула молодая женщина с веселыми глазами – не из колонны, она просто шла по тротуару, чтобы свернуть через пару кварталов, ей надо было в ателье, где она шила осенний плащ, будучи, несмотря на веселость, предусмотрительной, а хорошего плаща ведь не купишь, несмотря на обширный ассортимент: либо плохо сделано, либо слишком дорого; умные люди вообще давно все себе шьют, а не покупают – и, кстати, дешевле обходится.

Женщину звали Вика, с Настей она училась в одном классе и несколько лет не виделась. И вот вдруг – в милицейской форме, на коне…

Настя улыбнулась и помахала рукой. Как бы ей хотелось сойти сейчас со своей кобылы Стрелки, сесть с Викой где-нибудь в кафе и рассказать о том, что случилось за эти годы! Настя подумала, что ведь никто из бывших одноклассников, подруг и соседей ничего о ней не знает: не знает, как Настя познакомилась в метро с симпатичным молодым человеком, имевшим смешную кличку Фигуля, как он ввел ее в свою компанию веселых друзей, куривших веселую траву, как начались скандалы с родителями, как она жила в коммуне на заброшенной даче, как резала себе вены из-за коварного Фигули, изменившего ей, как лежала в больнице подмосковного городка и смотрела из окна на конюшню и тренировочный ипподром, куда приезжали спортсмены – легкие, ловкие, изящные, как она устроилась работать на эту конюшню, как ее приласкал по-мужски тренер, возможно, от скуки, а потом от скуки же начал учить, у Насти обнаружились способности, она стала выступать на соревнованиях – и успешно, и уже подбиралась к первым местам, но тут беременность, ребенок для Насти оказался важней спортивной карьеры, которая на этом и оборвалась, но любовь к лошадям осталась, поэтому Настя и устроилась на работу в это конное милицейское подразделение, где встретила Максима, тоже бывшего спортсмена, он взял ее с ребенком, они поженились, родили второго, общего, сына, и вот уже пять лет Настя здесь, и муж здесь – правда, они всегда дежурят в разное время, чтобы кто-то оставался с детьми. Есть еще одна странная причина, почему дежурят порознь: когда Настя видит Максима на коне, она боится за него, а когда Максим видит Настю на лошади, он боится за Настю, когда же не на глазах, то ничего, не так страшно.

Очень, очень хотелось рассказать это Насте, но – служба. Поэтому Настя, улыбнувшись и помахав рукой, отвернулась и сделала строгое лицо, чтобы все, кто видели ее дружественный жест, не приняли это за жест послабления. Ей нравилось, что Вика, хоть и не знает ничего о ней, имеет возможность посмотреть, как она работает.

По команде лейтенанта Оли Хотынцевой, женщины служебно исполнительной, конные милиционерши стали понемногу теснить людей. По какому-то недоразумению до сих пор не был решен вопрос о вооружении: выдавались пистолеты, но запрещалось стрелять (только в самом крайнем случае), выдавались, как и другим милиционерам, дубинки, но ими было неудобно и опасно пользоваться – приходилось низко нагибаться, конники и конницы просили выдать плетки, нагайки, как это бывало когда-то у казачьих войск, но им под разными предлогами отказывали. Приходилось действовать одним только внешним испугом, без контакта.

Конь Оли по имени Соловей был гнедой пятилетний жеребец, которого одинокая Оля так любила, что даже красила свои волосы ему под масть, то есть в темно-рыжий цвет, это шло ее карим глазам. Оля ухаживала за ним как за сыном или братом, чистила ежедневно часами, брала домой стирать ногавки, напятники, суконки и ватники, упряжь у Соловья была лучшая, корм отборный – и не дай бог служителям конюшни в отсутствие Ольги не вовремя покормить ее любимца, не убрать навоз или подойти к жеребцу в пьяном виде – она устраивала такой скандал, что сам подполковник Лухов приходил успокаивать ее, обещая, что накажет виновных.

При этом Соловей ничего не боялся – ни машин, ни мотоциклов, ни отблесков света в стеклах и зеркалах, ни малых глупых детей, то есть того, чего обычно боятся лошади (впрочем, все это поддается исправлению). Единственное, чего он не то чтобы боялся, но терпеть не мог, – пьяных. Не выносил запаха перегара, старался отойти подальше, фыркал, вскидывал головой, нервничал.

Ольга пробиралась туда, где какой-то человек выкрикивал какие-то слова (это был Битцев). Но тут на пути Соловья встал коренной житель здешних подвалов, помоек и коллекторов бомж Рахит, здоровущий мужичище, заросший волосами, с бурым лицом, постоянно кашляющий, хрипящий, настолько забывший свое прошлое, что ему казалось, что он где-то тут, в подвале, родился и ничего другого не знал, кроме непонятного больничного заведения (это была психушка), откуда его быстро выпустили. И вот Рахит, с утра уже опохмелившийся, увидел перед собой лошадиную морду, и ему вдруг показалось, что на самом деле он крестьянский сын, оторванный от корней, поэтому он тоскует и пьет, и это его оправдывает. И Рахит закричал:

– Друг моих полей! Деревня моя, три березы! Люблю тебя, мой конь вороной! Доигрался, доплясался, на ментовскую службу попал! Коньмент, что делается! Да лучше на колбасу! Я тебе сладенького сейчас!

Рахит порылся в карманах пиджака, но нашел только пивную пробку. И решил, что сладеньким в таком разе будет для коня поцелуй человека. И потянулся к Соловью, выпятив грязные мокрые губы. Все это произошло так быстро, что Ольга не успела отреагировать, свернуть. Соловей попятился, Ольга потянула поводья, но тут вдруг Соловей дернулся всем телом, круп резко и высоко поднялся, наклоняя Ольгу вперед; она поняла, что Соловей лягнул копытами.

И лягнул не воздух: когда он пятился, пятнадцатилетний подросток Тимка, который в это время прикуривал от зажигалки, подмигнул своим друзьям и сунул зажигалку с огоньком под хвост коня. Вот Соловей и отреагировал и попал копытом в грудь Тимке, тот упал, изо рта пошла кровь. К нему тут же бросились, подняли, стали кричать врача. Подошел человек, работавший врачом, осмотрел, сказал, что надо срочно в больницу. Вызвали скорую, но какая скорая при таких пробках! Ольга, соскочив с коня, хотела взять мальчика, взобраться с ним на лошадь и доскакать до ближайшей больницы – это будет быстрее всего.

Но тут кто-то закричал:

– Убила ребенка и полюбоваться хочешь?

И кто-то ударил Ольгу ногой в бок.

Тут же кто-то ударил еще.

И навалились, молотя руками и ногами.

Конницы-милиционерши поспешили на выручку, оттесняя людей лошадями, отняли Ольгу, всю уже окровавленную, но живую.

– Вот дураки-то! – кричала Настя. – Вы что, дураки совсем? С ума сошли, дураки!

Зазвучала сирена.

Все подумали – наконец-то скорая.

Но это была не скорая, это ехал член правительства Анатолий Девов, которого не было сегодня на заседании по уважительной причине: жена рожала. Это была его вторая жена, молодая. Как рождались два взрослых сына от первой жены, Девов не помнил, ему тогда было вообще не до этого: энергично выстраивал жизнь, но хотелось еще успеть получить молодых удовольствий – выпить в дружеской компании с девушками, покуролесить немного… Он не помнил, как первая жена ходила беременной, что с ней тогда было, долго ли рожала первого и второго, одного через кесарево, а вот какого, он и это забыл. Теперь же, будучи взрослым, он все видел иначе, яснее, подробнее. Он понимал теперь, почему деды и бабки так обожают внуков: совсем другое осознание начинающейся жизни. Быть где-то в другом месте, когда его Люся рождала дочку, он не мог, и вот она родила, все в порядке, все нормально, и он едет, счастливый, и единственное желание: доехать, сообщить всем свою новость и услышать поздравления.

Информацию о каких-то колоннах и шествиях он не принял всерьез. Давным-давно не было в Москве колонн и шествий, которые могли когото обеспокоить, а локальные сходки никого не тревожили, Девов даже не понимал, зачем их разгоняют – ни вреда от них, ни убытка. Хотя, впрочем, как человек государственный, догадывался: во-первых, силы сдерживания и реагирования надо хоть на ком-то тренировать – на всякий непредвиденный случай, во-вторых, государство просто обязано демонстрировать свое умение наводить порядок.