1941–1945. Священная война - Виталий Елисеев

Несколько штурмовиков по причине пьянки остались на земле.

Над старшим лейтенантом Елисеевым нависла угроза военного трибунала, который оканчивался расстрелом или штрафбатом, что было равносильно первому, только с оттяжкой исполнения приговора. Смыть обвинение можно было только кровью. Так бы оно, наверное, и произошло. Тем, кому на фронте было доверено правосудие, видели своим предназначением вынесение карательных приговоров, чтобы другим было неповадно. Во всем обвинили Елисеева. Его арестовали. Он ждал приговора.

Была назначена проверка. Все, что предусматривалось инструкцией по работе с ядовитыми веществами, было выполнено. Придраться было не к чему. Никаких нарушений. Елисеев, как химик по образованию, проводил беседы с личным составом, и это было зафиксировано в журнале. И тем не менее, кто-то должен был ответить за отравление людей со смертельным исходом. И этим должен был стать Елисеев.

Вмешался командующий дивизии Кравченко. Он все проверил и не нашел нарушений. Обвинения были сняты. Кравченко вызвал его.

– Лейтенант, я лично проверил все. Ты прямо не виноват в гибели людей. Журнал, наглядная информация, беседы, все у тебя в полном порядке. Но ты виноват в другом. Идет война, а у тебя остались все замашки довоенного штатского человека. Тебе дали власть не для того, чтобы ты ее в карман запихнул, а для того, чтобы ею пользовался. Ты командир, твое слово для подчиненных закон! Я хочу тебя очень серьезно предупредить. Если произойдет что-то подобное у тебя еще раз, даже если ты не будешь виноват, тебя уже ничего не спасет, потому что уже замаран. Ты понял меня?

– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! – ответил Елисеев.

– Сегодня получишь пополнение, проведешь с ними инструктаж и приступай к работе. Сейчас у нас каждая единица на счету. Мы не имеем права нести такие потери, – проговорил Кравченко и разрешил идти.

Выйдя от Кравченко, он корил себя за то, что не всё сделал, чтобы подчинённые ему поверили, не доработал с ними, просмотрел, поверил.

То, что в авиационных частях при переходе с винного на метиловый спирт происходили массовые отравления, служило для него слабым оправданием. Многие начальники складов ГСМ к химии не имели никакого отношения, поэтому не знали, что есть разные спирты, а не только винный.

Поэтому трижды прав был генерал Кравченко по отношению к нему, когда прямо потребовал от него бросать штатские замашки. Это был полученный им урок на всю оставшуюся жизнь.

Глава 20. Уходи! Я тебе сказал! Уходи!

Весна 1942 года. С каждым прожитым днем жить становилось труднее. Голод стучался в каждую дверь. Перебивались, кто как мог.

По карточке на человека выдавали крохи черного хлеба. Грязно-серый, твердый, без всякого запаха.

Ходить в магазин за хлебом было моей обязанностью. Но из-за ухудшившейся в последнее время обстановки, мне не стали доверять карточки и стала ходить мама.

Днем мама взяла сумку, продовольственные карточки и пошла в магазин.

– Натка, только нигде не задерживайся. Возвращайся быстрее, – напутствовала ее бабушка. – Юра скоро проснется. Кормить его надо. Он без тебя оборётся.

– Я быстро вернусь, – пообещала мама, выходя из дома.

После ее ухода, бабушка послала меня набрать лебеды.

В «чистом виде» хлеб не ели. Это была непозволительная роскошь. Бабушка размачивала его в воде, добавляла мелко нарезанную лебеду, все перемешивала и выпекала зеленые лепешки. Зимой добавляла сушеную лебеду, которую заготавливали летом.

Я нарвал целую корзину.

– Напечем мы сегодня много хлеба, – проговорила она, мелко нарезая лебеду. – Вот только что-то мама задерживается.

Проснулся брат. Громко заплакал. Бабушка взяла его на руки, стала укачивать, тихо напевая колыбельную, всунула в рот пустышку, а он выплюнул ее. Есть хотел. Ему нужна была только мама. Вволю наплакавшись, заснул.

Время в ожидании тянулось медленно. Мама давно должна была возвратиться, а ее все не было. Бабушка стала волноваться за дочь. В окно проглядела все глаза.

– Где это Натка задерживается, что с ней, не вытащили у нее продовольственные карточки? – в голову лезли всякие мысли, одна страшнее другой. Потеря карточек – это конец. Их не восстанавливали.

Когда скрипнула калитка, бабушка с облегчением вздохнула.

– Ну, слава богу, – и трижды перекрестилась.

Вошла мама. В руке у нее не было привычной сумки с хлебом. Лицо распухшее от слез, но и это не могло скрыть резко обозначившиеся скулы. Она не плакала, но было видно, что ей стоило большого труда не разрыдаться.

Взглянув на дочь, бабушка поняла, какое страшное горе пришло в их дом.

– Похоронка? – вырвалось у нее и она зарыдала, уткнувшись в дверной косяк, дав волю слезам.

В соседней комнате оборвался дробный стук швейной машины. С грохотом упала на пол табуретка. Отбросив занавеску, которая прикрывала комнату вместо двери, вышел дедушка. На нем не было лица. Стоял бледный. Он все слышал.

«Похоронка». Это страшное слово стало самым распространенным. Его можно было услышать на улице, в магазине. Смысл его мне был понятен. Кто-то погиб на фронте. Но что оно означало для тех, кто эту «похоронку» получил, я этого еще не осознавал. В детской душе не было такой сильной боли и глубоких переживаний, какие свойственны взрослым. Это было где-то далеко, не у нас. А теперь беда вошла и в наш дом. Папу убили, его больше нет. Не будут приходить с фронта письма, которых мы все ждали. И я больше никогда не увижу его. Обхватив маму руками, прижался к ней лицом и заплакал. Она стала гладить меня по голове, успокаивать. Роняя слезы, прошептала: «Не плачь, наш папа жив, нет никакой „похоронки“!»

– Слава богу! – выдохнула бабушка с облегчением и снова несколько раз перекрестилась.

Глотая слезы, мама рассказала, что произошло, почему она задержалась.

Возвращалась она по железнодорожной насыпи. Навстречу ей по рельсу шел солдат, смешно размахивая руками, рассчитывая на внимание. Так ей показалось.

– Я не видела, как все произошло, торопилась домой, потому и пошла по насыпи. С шумом перевелась автоматическая стрелка и я услышала, как громко вскрикнул солдат. Обернулась. Вижу, стоит на одной ноге. Вторая куда-то провалилась. Он ее силится выдернуть, а мне машет, на помощь зовет. Через шпалы, рельсы побежала к нему. Упала, разбила коленку в кровь. Боли не почувствовала. Подбежала к солдату, а у него ногу в сапоге стрелкой зажало. Вцепилась в сапог, тащу, кожу на руках сорвала в кровь. А вокруг никого! Хоть бы был кто-нибудь еще! Втроем мы бы вытащили ногу!

Солдат был еще совсем мальчик лет 17—18, не больше.

Мама продолжала плакать. Бабушка пыталась успокоить ее, но видя, что ничего не помогает, дала возможность выплеснуться чувствам наружу и выплакаться.

Дедушка стоял с суровым непроницаемым лицом и может быть с не меньшей силой, тщательно скрывая все происходящее внутри, переживал трагедию. Кто знает, о чем он думал в тот момент, прислонившись к косяку. Может быть о том, что уже стар и не может пойти с винтовкой в руке на фронт, а может быть о солдате.

– И тут загудели рельсы, – всхлипывая, продолжала рассказывать мама. – Со стороны Александрова послышался шум приближающегося поезда. Внутри у меня оборвалось. Не успеем! Солдат все понял, сразу стих, перестал вытаскивать ногу, а я продолжала тянуть за сапог, за ногу.

– Не надо, – тихо прошептал он, – не судьба. Все бесполезно. Напиши моей маме, пусть меня не ждет. Только обязательно напиши. И он протянул мне солдатскую книжку.

Краем глаза, потому что продолжала выдергивать ногу, увидела его взгляд сухих глаз. Не было в них ни страха, ни отчаяния.

– Хватит! Бесполезно! – солдат торопился сказать, потому что все отчетливее слышался шум приближающегося поезда. – Накрой меня шинелью и уходи!

Он сбросил с плеч скатку и сел на рельс, низко опустив голову. Я быстро размотала скатанную шинель, накрыла его с головой и продолжала стоять в каком-то оцепенении, не зная, что мне делать.

– Уходи! – сорвался он на крик, почувствовав, что я продолжаю стоять рядом. – Я тебе сказал, уходи!

Из-за поворота показался паровоз. Я побежала ему навстречу, размахивая руками. Машинист заметил на стрелке неладное, стал подавать тревожные сигналы. С лязгом воинский эшелон прогрохотали мимо.

Состав скрылся из виду, а я продолжала стоять. Мне было страшно подойти к стрелке. Недалеко от нее на земле валялась шинель и изуродованное, окровавленное тело.

На станции сообщила о случившемся, отдала документы солдата и пошла домой через город. По линии идти не было сил. Я должна исполнить последнюю волю солдата и написать письмо матери.

Заплакал брат. Мама запнулась на полуслове, смахнула слезы рукой и быстро прошла в комнату покормить его. Чтобы не мешать маме, бабушка позвала меня на кухню. Собрав со стола всю нарезанную лебеду, бросила ее в помойное ведро и в изнеможении опустилась на табуретку.