Мод навсегда - Доминик Дьен

– Знаешь, Бургундия или что-то другое… Когда это по работе…

– Ну все-таки. Так когда ты возвращаешься?

– В воскресенье.

– В котором часу?

Почему ей нужно знать точное время? С кем она собирается встречаться?

– Ближе к вечеру. Точно не знаю. Я позвоню.

– Ты не уложил сумку.

– Сейчас сделаю… – Он добавил нарочито небрежным тоном: – А чем ты будешь заниматься в выходные, пока меня не будет?

– Еще не знаю…

К кому ты собралась? Шлюха!

У него болел живот. Болела голова. Болела уязвленная гордость.

– Не забудь, что я люблю тебя…

Она промолчала. Он продолжил:

– Я ужасно люблю тебя. Как в первый день. Даже сильнее.

Она по-прежнему не реагировала.

– Ты солнце, озаряющее мою жизнь. Моя надежда…

Ему хотелось дать ей пощечину. Он добавил более резким тоном:

– Постарайся не забыть, что ты моя жена.

Все, что было ему близко, перестало ее интересовать. Она меня ненавидит. Эта мысль привела его в ярость. Я убью ее, если узнаю, что она мне изменяет.

Он держал в руке сумку с вещами. Она проводила его до лестничной площадки. Это был ее последний знак внимания. Он крепко обнял ее и прижал к себе. «Ты меня задушишь!» – прошептала она, высвобождаясь из его объятий. Ему хотелось плакать.

Глава 2

«Декабрь – самый красивый месяц года», – подумала Мод Кан, глядя на пробуждающийся Нью-Йорк Она смотрела в большое, до пола, окно своей однокомнатной квартиры и пыталась представить, какая погода на улице. Но с девятнадцатого этажа трудно было что-либо различить. Лишь сгорбленные спины прохожих наводили на мысль о сильном морозе. Небо сияло пронзительной синевой. Рождество было уже не за горами.

Она включила телевизор. На ее любимом кабельном канале застыл кадр: башни-близнецы Всемирного торгового центра. По экрану бежала надпись «Remember».[10] Календарь показывал 11 декабря 2001 г. Не проходило и дня без того, чтобы она об этом не думала. Она полила свой pancake[11] кленовым сиропом и сделала первый глоток кофе. Отныне она чувствовала себя коренной американкой.

Она пролистала журнал «Elle», который покупала за бешеные деньги в газетном киоске за Метрополитен-опера. Затем заглянула в «Time Out New York» – посмотреть, что идет в «Анжелике», одном из немногих кинотеатров, где показывали французские фильмы.

Выставка, посвященная искусству сервировки стола, только что закончилась. За те три недели, что она шла, у Мод не выдалось ни одного свободного выходного, и теперь она твердо намеревалась насладиться заслуженным отдыхом.

Она включила ноутбук, просмотрела электронную почту, написала письмо Мари, своей лучшей подруге, жившей в Париже, после чего пошла в ванную.

Она задумалась о том, что наденет 31 декабря. Друзья ее брата Пьера пригласили встречать Новый год у них в Гринвиче. Она, правда, предпочла бы остаться у себя в Манхэттене, а не тащиться в Коннектикут, но других предложений у нее не было. Оставалось надеяться, что Пьер догадается заказать ей машину напрокат и что дороги не слишком занесет снегом.

В девять часов Мод уже была на улице. Она обожала гулять по нью-йоркским улицам – просто так, куда глаза глядят. Ей стало холодно. Она подняла воротник парки и надела перчатки. Часто по субботам – но это было раньше – она спускалась по Черч-стрит до банковского квартала. Ей нравилась умиротворенная атмосфера, которая царила там в выходные, резко контрастируя с деловой лихорадкой будней. Но теперь она избегала этого района. В последний раз, когда она там была, ей показалось, что даже тротуары исходят плачем. Как если бы земля в том месте сомкнулась над одним из самых чудовищных в мире кладбищ, над адом, где души не находили себе успокоения, продолжая страдать.

Она пошла по Леонард-стрит по направлению к Чайна-тауну.[12] На углу Лафайет-стрит она купила «The New Yorker» и зашла в маленький бар, насквозь пропахший беконом. Официантка приняла заказ и принесла ей кофе. Мод завела дурную привычку в выходные завтракать дважды: в первый раз у себя дома, а во второй – где-нибудь в забегаловке, причем забегаловку она выбирала максимально безликой. Ей казалось, что такого рода заведения более других пронизаны местным колоритом.

В журнале оказалось несколько статей про Альбера Коэна, и ей даже захотелось перечитать его «Солал».[13]

В кармане брюк завибрировал мобильный. Она быстро достала телефон – на экране высветился номер матери.

– Да, мама?

– Где ты, дорогая?

– На улице.

– Ну, об этом я догадываюсь: я только что звонила тебе домой!

– У тебя все в порядке?

– Да, все отлично. Может, пообедаешь с нами?

– Нет-нет, спасибо… У меня масса дел.

– Каких, например?

– Ммм… Подобрать себе что-нибудь на Новый год, прикупить книжек… Ну и тому подобное…

– Пьер сказал, что вы едете к его друзьям в Коннектикут?

– Да.

– Надеюсь, ты там кого-нибудь встретишь!

– Мама! Прошу тебя!

– А что такого?

– Перестань…

Мод улыбалась краешком губ.

– Мама, я сейчас не могу разговаривать. Я тебе перезвоню.

Она дала отбой и включила автоответчик. Затем спокойно продолжила чтение.

В декабре Париж был темным и промозглым. Он поднял воротник куртки и закурил сигарету. Казалось, что дождь никогда не остановится.

Со времени похорон, после которых прошло уже полгода, Франсуа отдалился от своих друзей. Его все реже звали в гости, как если бы смерть или горе были заразной болезнью. Единственными, кто по-прежнему приглашал его, были Франк и Барбара Франсуа с ностальгией вспоминал о том утре, когда она его ласкала. Обида Барбары была, по крайней мере, естественной. А вот все остальные! Из-за своего дурацкого сочувствия они старательно избегали говорить при нем обо всем, что так или иначе связано со счастьем, как, например, дети или будущий отпуск Франсуа все меньше засиживался на этих выхолощенных ужинах и всякий раз клялся себе, что больше никогда сюда не вернется. Но все равно возвращался. Одиночество – это не для него! На работе – та же песня. Коллеги стеснялись разговаривать в его присутствии о пустых мелочах, наполняющих человеческое существование. Франсуа вздохнул. Он овдовел, но с этим нужно было как-то жить.

Пересекая бульвар Сен-Жермен, чтобы попасть на улицу Сены, Франсуа остановился посреди проезжей части. Раздались гудки автомобилей, но ему не было до них никакого дела. У него больше не было будущего. Болезнь подтачивала его плоть и разум. И с каким бы усердием ни посещал он лучшие секс-шопы города, его любимый орган по-прежнему оставался бесполезным вялым отростком. Вначале он хотел было снова обратиться к психоаналитику, но затем передумал. Ибо в глубине души отлично знал причины собственного бессилия.