История одной большой любви, или Бобруйск forever (сборник) - Борис Шапиро-Тулин

Я понимал, что каждая деталь восстановленного интерьера будет снова излучать ненависть, которую хозяйка стала питать ко мне с того самого момента, как покинул ее человек, преподнесший в качестве подарка мою модную по тем временам постройку. Ненависть эта, возраставшая с годами, делалась все более и более невыносимой, потому что именно меня Великая Женщина определила в заложники своего одиночества и медленного увядания.

Она знала все мои наиболее уязвимые места и во время приступов жгучей неприязни отсекала от меня одну комнату за другой, навешивая на каждую тяжелые амбарные замки. От этого у меня перехватывало дыхание, отказывало зрение, исчезало чувство реальности. Я начинал терять себя, мне необходимо было защититься, показать характер. А это означало только одно – войну.

Хозяйка пыталась укрыться от меня в одной из самых дальних комнат, но и там я не оставлял ее в покое. Я терзал ее былыми видениями, покачивал над ней грозивший обрушиться потолок, ядовитыми пятнами сырости проступал на выцветших обоях. Но когда ночами Великая Женщина вскакивала с постели и, всхлипывая, била кулачками по моим стенам, я не испытывал ни удовлетворения, ни жалости. Ко мне лишь приходило понимание того, что мы оба, в сущности, узники собственного одиночества, прикованные друг к другу цепью взаимных обид, счет которым был давно уже потерян.

Однажды утром я нашел ее посреди коридора, опрокинутой на спину, с остекленевшими глазами. Дряблое тело Великой Женщины было совсем легким. Рядом с этой легкостью бессмысленным оказался весь груз наших накопившихся раздоров.

Я нянчил тело, лежащее на полу, и беззвучно плакал. Я отпевал свою хозяйку, понимая при этом, что отпеваю самого себя, потому что с ее смертью что-то и для меня вдруг оборвалось, ушло безвозвратно.

Из состояния забытья, в которое я погрузился после торжественных похорон, меня не могли вывести ни странные кухонные запахи, состоящие из смеси керосина и жареного лука, ни унылые голоса многочисленных жильцов, получивших право занять опустевшие комнаты.

Я не удивился и не воспротивился происходящему. Измотанный войной с Великой Женщиной, я не чувствовал более ожесточения. И когда внезапно исчез неумолчный гомон множества семей, ютившихся в узких пеналах, возведенных ими внутри меня, я не испытал ни радости, ни облегчения. Меня посетила холодная, бесстрастная мудрость. Застывший в ее неподвижности, я даже не мог предположить, какую боль вызовет во мне все то, что деловито ощупывающие меня люди назвали страшным словом – реставрация.

Единственная, кто на короткое время смогла вывести меня из состояния отчаянной безысходности, была бог весть откуда взявшаяся юная практикантка, которую Прораб за глаза называл Вздорной Девчонкой.

Чураясь людей, не доверяя всем тем, кто измерял меня рулеткой, простукивал стены, соскабливал с дверей краску, я и Вздорную Девчонку вначале встретил очень настороженно. Но когда она приступила к взятию проб паркета и деревянных перегородок, мое отношение к ней стало постепенно меняться. Она так нежно касалась старых, изъеденных временем частей, так умилительно уговаривала нежным шепотком немножко потерпеть, что я и впрямь старался выглядеть еще молодцом.

Я стал испытывать даже какое-то странное удовольствие от того, что именно ей приоткрывал тайну своего происхождения. Мне хотелось, чтобы она непременно узнала о моем блистательном прошлом, о том, каким большим и каким щедрым я был когда-то.

Мне начинало нравиться в ней буквально все. И то, как она вбегала с улицы, словно торопясь на назначенную ей встречу, как легко взлетала по ступенькам, как весело здоровалась со всеми. Даже следы ее ног, отпечатанные на тонком слое известки, приводили меня в умиление.

Особенно я любил, когда она появлялась в только что восстановленном мраморном зале. Я специально приоткрывал туда дверь, чтобы Вздорная Девчонка, проходя мимо, непременно заглянула в это удивительное помещение, которым когда-то я так гордился. И она, словно чувствуя мое желание, заходила внутрь и застывала посреди мраморных плит, отшлифованных до зеркального блеска. А я, многократно повторяя на стенах ее отображение, начинал испытывать чувство неизъяснимого волнения.

Только два существа на земле смогли вызвать во мне подобные эмоции – Великая Женщина и Вздорная Девчонка. И когда я однажды подумал об этом, то вдруг осознал, как похожа юная практикантка на ту молодую женщину, ставшую впоследствии моей хозяйкой, которая впервые вошла под эти своды и застыла посреди предназначенного ей великолепия. Это был момент, когда мы оба поняли, что судьбы наши переплелись навсегда, и легкий ветерок вечности прошелестел по распахнутой анфиладе комнат.

И вот теперь благодаря Вздорной Девчонке сквозь завесу мрачных воспоминаний о вражде и ненависти внезапно проступила та солнечная пора моей любви к Великой Женщине, о которой я не вспоминал уже многие десятки бесконечно долгих лет.

Но, пока я блаженствовал в теплых лучах воспоминаний, нечто непоправимое произошло во взаимоотношениях Прораба и юной практикантки. Вздорная Девчонка начала приходить все реже и реже, а появившись, торопилась сделать свою работу и убежать.

Наступил день, когда она не пришла совсем.

Только однажды я еще раз увидел ее. Она подошла ко мне совсем близко, но войти не решилась, а лишь постояла немного, облокотившись на оранжевые перила лесов.

И тогда я понял – моя хозяйка никогда не оставит меня. Это были ее проделки. Это были козни злого духа Великой Женщины, которая еще при жизни не могла простить мне того, что из свидетеля ее триумфов я стал свидетелем разрушающейся красоты, трясущихся рук и слезящихся глаз. И теперь, спустя столько лет, этот дух приревновал меня к юной особе, боясь, что, доверившись ей, я смогу унизить Великую Женщину воспоминаниями о долгой, отвратительной старости.

И, осознав это, я вдруг ясно и совершенно трезво представил себе, каким Вздорная Девчонка видела меня все эти дни – наполовину разобранным, уродливым, поскрипывающим и подслеповатым.

И тогда я решился. Меня уже не волновало, был ли это мой собственный выбор или управляла всем железная воля Великой Женщины.

Я всегда знал, как соединить два конца электрической проводки, чтобы вызвать короткое замыкание. Знал слишком хорошо, потому что всегда этого боялся.

Когда примчались пожарные, я уже весь был в красных пятнах огня. По моим пустым глазницам хлестали водой. Мои внутренности заливали густой пеной. Длинными баграми растаскивали остатки моих перекрытий. Все было напрасно.

В какое-то мгновение сквозь вихрь обезумевшего огня мне показалось, что среди сбегающихся на пожар мелькнуло лицо Вздорной Девчонки. Я вгляделся, да, это была она. Я различил даже слезы, блеснувшие в ее глазах. И было в них столько тоски, столько неподдельной горечи, что я не выдержал. Я потянулся к ней. И рухнул.

Ленин, Лермонтов и Митя

В Бобруйске все любили считать, ну, или почти все. Продавцы на рынке считали прибыль, покупатели – убытки, оптимисты считали звезды на небе, пессимисты – дырки от бубликов, те, кто мучился бессонницей, считали по ночам бесчисленных овец. И только Мария Францевна Лиходиевская считала людей. Но не простых, а обязательно чем-то прославившихся. Впрочем, считала она не их самих, а цифры, указывающие на день, месяц и год рождения. И делала из своих подсчетов определенные выводы. То, чем она занималась, называлось нумерологией, но Мария Францевна никогда это слово не произносила. Нумерология считалась лженаукой, служанкой капитализма, а возможно, даже в чем-то и опиумом для народа. А Мария Францевна была женщиной осторожной. Когда-то давным-давно, задолго до своего появления в Бобруйске, она работала в Институте марксизма-ленинизма и занималась детальной, буквально по дням и часам, биографией почившего в бозе вождя самого передового во всем мире государства рабочих и крестьян. Существовала, правда, у некоторых горячих голов установка на то, что передовым это государство являлось также и во всей вселенной, но за неимением данных о существовании других планет, заселенных рабочими и крестьянами, с этой идеей решили пока повременить.

Мария Францевна была сотрудницей молодой, добросовестной, но, очевидно, чересчур въедливой. Ее интересовали не только циркуляры полиции, донесения охранки и анонимки всяких завистливых соратников, но прежде всего даты самых значительных событий в жизни своего героя. В этой работе ей нравилось все, кроме здания, в котором она работала. Здание было новым, построено почти в самом центре Москвы любителями кубических форм, и поэтому фасад его назойливо напоминал Марии Францевне огромную бетонную решетку. Наверное, такое сравнение можно было назвать предвидением, наверное, еще как-то похлеще и потаинственней, но когда прямо на рабочем месте ее арестовали и отвезли на Лубянку, это почему-то не стало для нее большой неожиданностью. Скорее большой неожиданностью стало то, что она выжила в лагерях, потом на поселении встретила своего мужа инженера Лиходиевского, работавшего до ареста врагом народа внутри крупного строительного треста, и уже вместе с ним после освобождения оказалась в благословенном Бобруйске.