Смена - Светлана Павлова

эффективно работало мое ноу-хау – легкая БДСМ-практика самощипания. Ладно, какая разница? Потом, удостоверившись, что все уснули, я бесшумно одевалась и ретировалась. Вообще-то мне казалось, что сбегала я с грацией лани, точными, выверенными движениями, как у грабителей алмазных хранилищ, умудряющихся протиснуться между сложным паттерном красных лучей лазерной защиты. Только вот предметы то и дело прыгали у меня из рук, я мешкалась, потеряв нужную штанину, роняла телефон, билась мизинцами о ножки мебели, давясь невыговоренными матюгами. На самом деле зря осторожничала. Мы дико выматывались за день, и едва ли что-то могло помешать крепкому девичьему сну. Даже невесть откуда взявшаяся во взрослом отряде резиновая утка, жалобно пискнувшая под моей неосторожной стопой. Лишь однажды на самом ответственном моменте – долгого шерудения в замочной скважине и вращения ключа с громким характерным цоканьем – Люська оторвала голову от подушки и резонно поинтересовалась, куда это я иду. Интересовалась, видимо, для проформы, потому как сразу после вопроса упала обратно и отключилась. Мягко-мягко закрыв за собой дверь, чтобы не пробивалась в комнату яркая полоска никогда не гаснувшего коридорного света, и вытащив едва клацнувший в замке ключ, я явственно чувствовала, как седею.

Потом мы встречались за столовой и шли «на свидание», как и полагалось влюбленным. Прогулки за территорией лагеря становились возможными благодаря дырке в заборе, придуманной Вселенной будто специально для нас. «В свет» мы выходили изредка – обычно в ресторан «Сказка» на противоположной от «Чайки» стороне, где нас никто не знал. А если хотелось просто молча друг друга любить, мы шли в номера и приступали к делу без прелюдий и эсэмэс. В районе пяти я шмыгала в комнату, как мышка, чтобы не разбудить девчонок. Какой-то частью себя надеясь, что однажды они застанут меня – черт-те как одетой (раздетой), с размазанной помадой и волосами вразлет. Это заставило бы меня говорить, они бы выспрашивали и выспрашивали, а я бы врала что-то, не особо даже претендуя на достоверность, и мне бы льстил их интерес. Но они крепко спали и не имели ни малейшего представления о том, что большую часть времени после отбоя моя кровать стоит без дела.

Мы встречались за завтраком спустя всего три-четыре часа после прощания – встречались за общим столом, сухо бросая друг другу фразы в пределах допустимого и сокращая невидимые постороннему глазу миллиметры между нами. Доброе утро, передай, пожалуйста, сахар. Это было так странно – говорить при остальных про море, жару, другую скучную ерунду, о которой никогда не заходила речь наедине. Удивительной была наша словно переключаемая тумблером перемена выражений лиц, языка жестов и самого языка, на публике будто отцветавшего. Иногда в этой болтовне Антон улучал момент и подмигивал мне, а я по щелчку превращалась в идиотку и думала о том, что мы как шпионская парочка, как засланные агенты, как Бонни и Клайд.

Наутро после своего искреннего спича он был особенно настойчив в пиханиях ногами под столом, но я, еще не избавившись от горечи обиды, всеми силами их не замечала. Кубышка, пролетев мимо нашего стола и внимательно его оглядев, удовлетворительно промурчала: «Да вы, Антон, тот еще дамский угодник». А потом, нервно засмеявшись своей же шутке, добавила: «Это я про меню, про остальное не знаю». Я на секунду застыла, задержав на весу вилку с лоскутом омлета, и опустила глаза в тарелку, чье содержимое в последние дни и вправду стало качественно эволюционировать (кофе только оставался мерзотным, с мембраной молочной пленки).

Тогда Антон совершил то, от чего я искренне офигела, – впервые обратился ко мне на публике. Так и сказал: «Вика, это не ты потеряла?» – а потом подошел ко мне со сжатым кулаком и по-хозяйски опустил его в сумку. Я скосила глаза и увидела, что поверх прочего там лежало мое безалаберно забытое исподнее.

После завтрака все шли курить – свято чтимая в «Чайке» традиция. Во избежание подозрений мы с Антоном старались не приходить в курилку вдвоем, а встречаться там будто случайно. Иногда за одну лишь секунду нашего пересечения на дорожке до места назначения он мог едва слышно бросить что-нибудь страшно смешное о нашей встрече накануне или спросить: «Придешь сегодня?» Обычно тот факт, что я не проведу весь день в мучительном ожидании приглашения, делал меня счастливой. Однако в тот день в порядке исключения я равнодушно пожала плечами.

– А чего такая молчунья сегодня? – наконец спросил он спустя три затяжки.

– Капчо, – ответила я, как обычно делала мама, а папа в ответ на это махал рукой. Типа: «Ой, женщины…»

– Ты из-за трусов, что ли, обиделась? Да лан тебе, шутка просто. Всем по фигу.

– Нет, не из-за трусов.

– А из-за чего тогда?

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

просто я ничего сделать с собой не могу короче я так сильно в тебя ну это что мне типа даже жаль что мы встретились в каком-то смысле лучше бы тебя здесь не было скорее бы все это кончилось

Память моя, и без того подбирающая что ни попадя, зафиксировала ночное заявление до черточки. Оно, как назойливая песня Леди Гаги, прокручивалось на повторе все утро. Я без конца переслушивала его, перемалывала, как гоняют по инерции затвердевшую и потерявшую вкус жвачку, и все пыталась понять. Как один трехстрочный пассаж может нести в себе столько нежности и одновременно прикладывать мордой об стол?

Антон пристально, с прищуром повидавшего разное в жизни деда, на меня посмотрел и сказал:

– Знаешь, есть такой сорт розы – блэк баккара. Ну, она, если честно, не блэк так-то. Мидиум блэк, я бы сказал. Ха-ха. И вот, значит, все говорят, мол, это единственная роза черного цвета. И все на нее смотрят, восхищаются и говорят: «Мда уж, мда…» Французские ученые такое хитрое задание себе придумали – они там уже двести лет пытаются черный цветок сочинить. Ну вот как бы сочинили. Нет, она красивая, конечно. Вся такая томная, важная, неприступная. Вся из себя, блядь, тревожная. Лепестки бархатные, бутоны тугие, что аж серединка не просматривается. Короче говоря, торжество