Дневник А. А. Любищева за 1918-1922 гг. - Александр Любищев

В области физиологии чувств интересно указание, что работа художника Турнера по точности (стр. 248) превосходит изготовление оптических инструментов. Очевидно, мускульное чувство идет впереди зрения.

Симферополь, 23 июня 1919, 18 ч. 30 м

Вчера был на публичной лекции А. Г. Гурвича «Современное состояние дарвинизма». Хотя я и записывал кратко ее содержание, но не буду его излагать, так как остался ею очень недоволен, и из разговора с А. Г. выяснилось, что я многое у него не понял. Начало лекции было очень многообещающим и в сущности им можно было бы воспользоваться для развития эволюционных идей совсем в другом направлении. Именно, Гурвич указал, что дарвинизм постулировал происхождение всех органических форм из одной, что является недоказуемым, маловероятным (и во что в настоящее время совершенно не верят), но что этот постулат был нужен дарвинизму в связи с его мировоззрением. Именно с точки зрения дарвинистов и механистов наиболее вероятным является наиболее простой путь, именно не развитие организмов путем осуществления заранее задуманного плана, а путем нагромождения заранее задуманного плана, а путем нагромождения единичных, случайных факторов; этот путь кажется простым потому, что исключает вопрос о разумном творце органического мира. Это безусловно верно, и последовательный дарвинизм, конечно, требует монофилетического происхождения организмов. Отсюда, мне кажется, и следует строить самую серьезную критику дарвинизма, критику не только разрушительную, но и творческую, именно указанием, что наличность определенных путей развития исключает теорию естественного отбора. Между тем, Гурвич даже не упомянул о наличности в развитии организмов определенных путей, а считает, что наряду с двумя указанными возможностями существует третья, по которой развитие организмов есть однозначное следствие параллельной эволюции среды и вообще вселенной.

Другой, по-моему, совершенно неверной идеей является представление (о чем Гурвич заявил в начале лекции), что Дарвин дал почти все положительное содержание дарвинизма и последователи его могли только повредить, почему изложение современного состояния дарвинизма почти всегда сводится на критику дарвинизма. Это опять-таки совершенно неверно: по-моему, лучшим выражением дарвинизма является не Дарвин, а Уоллес и Вейсман, в особенности последний, сделавший все последовательные выводы из дарвинистического мировоззрения. У нас склонны считать известной слабостью то обстоятельство, что Дарвин, первоначально придавший большое значение мутациям, потом от них отказался: это было необходимо, так как Дарвин, как последовательно мысливший человек, не мог отказаться от признания несовместимости мутаций (спортс) с его основным учением. Точно такое же отношение мы видим и по отношению к монофилетическому происхождению. Пока еще теория Дарвина не была достаточно продумана, полифилетическое происхождение допускалось (например, Геккелем и др.), но потом, когда ясно увидели, что эти две вещи несовместимы, возможность полифилетического происхождения отметалась, как явно еретическая. Обратное доказательство полифилетического происхождения организмов есть вместе с тем опровержение селекционной теории.

Мне кажется, что для всех научных теорий является правилом непоследовательность их творцов. Даже самый широкий ум не в состоянии обнять всех выводов из своих положений и потому он бессознательно допускает противоречия (так как обыкновенно великие умы замечают и противоречия). Последователи их, развивая учение, находят непоследовательности и отвергают их, но благодаря этому открывают слабые стороны теории, которая оказывается несовместимой со многими очевидными фактами. Упреки, что ученики испортили теорию совершенно неправильны, так как в критическом положении теории виновата она сама, а вовсе не ее последовательный адепт.

Симферополь, 1 июля 1919 г., 20 ч. 30 м. — 1 ч… 20 м

Мое пребывание в Таврическом университете сильно способствует развитию определенного взгляда на университетскую политику, так как в сущности Высшие женские курсы руководились не общеуниверситетским уставом и там не было таких нелепостей, которые встречаются здесь. Официально считается, что здешний университет руководится уставом 1884 года с новеллами временного правительства и с разъяснениями относительно новых университетов (Пермского, Ростовского и некоторых факультетов Томского). Фактически, за исключением вполне приличного физико-математического факультета, здесь собралась такая черносотенная свора (особенно Гензель, Деревицкий, Кадлубовский; им немного уступают Алексеев, Четвериков, А. Л. Байков и др.), что все время толкуют смысл законодателя устава, т. е., конечно, 1884 года, а не временного правительства. В особенности ярко это сказалось на истории с утверждением в приват-доценты Франка и Берсеванова, избранных на основании статьи об известности данных лиц своими научными работами. Гельвиг, руководствуясь тем, что по уставу ректор «принимает» приват-доцентов, о чем доводит до сведения совета, считал себя вправе не принимать их, хотя отказ факультета в допущении к приват-доцентуре может быть обжалован перед министром, а об отказе ректора ничего не говорится, тем не менее юристы заявили, что рассматривая исторически эту статью, право свое ректор получил в наследство от попечителя, которому раньше это право принадлежало. На сегодняшнем заседании, где решалась судьба Франка, Френкеля и Берсеванова (Франк получил 11 избирательных и 10 неизбирательных, Френкель 13 избирательных и 3 неизбирательных, а Берсеванов 13 избирательных и 1 неизбирательный) Деревицкий даже заявил (все время указывая, что для избрания приват-доцента по этой статье необходима особенная известность), что устав 1884 года был введен для поднятия университетского преподавания; так и хотелось долбануть чем крепким по этой башке, совсем недавно великолепно вникавшей в дух советского законодательства.

Вообще, видимо, при написании проекта устава придется основательно ознакомиться и с уставом 1863 года, и с уставом 1884 года. Я много говорил с Гурвичем по поводу университетского устава и тот меня неоднократно упрекал в том, что я сторонник просвещенного абсолютизма в области университета и что, несомненно, постепенно университет самостоятельно сможет выбраться на правильный путь. Хотя он мне во многом уступил (например, теперь согласен со мной, что здешние профессора дальше устава 1884 года органически не могут идти), но в этом пункте он, кажется, стоит твердо и не верит в возможность обновления высшей школы помимо самой высшей школы. В том, что я прав, мне кажется, указывает прежде всего опыт старых английских университетов (Кембриджского и Оксфордского), где при полной автономии университетское преподавание закисло и стало обновляться только под влиянием новых университетов, созданных иным путем. Мне кажется даже, что считая вообще желательным, что дело обновления школы есть дело рук самой высшей школы, мы должны для России признать, что государство должно прийти на помощь обновлению прежде всего созданием устава, а, во-вторых, радикальным освежением состава преподавателей и, в-третьих, уничтожением каких бы то ни было безапелляционных инстанций внутри школы, с созданием широкого контроля при самой широкой гласности.