Житие архиерейского служки - Виктор Шкловский

Резво бежал Добрынин, приговаривая:

– Стопы мои направи по словеси твоему.

За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.

Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.

Он взял под руку капельмейстершу.

Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.

Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.

Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.

Ночью спал крепко и не вскрикивал.

Поутру послан был к Сафонову нарочный за архиерейским жезлом, которого вчера захватить не успели.

Посланный, возвратившись, донес, что хозяин встретился с ним нечаянно в дверях зала.

Был одет Сафонов в рубашку, туфли, и больше на нем ничего не было.

Почесываясь, спросил Сафонов о здоровье архиерея и, узнав, что преосвященный отъезжает, завопил:

– Ах, я думал, он будет у меня обедать! Карету! Штаны! Мыться! Гнать!

Архиерей, желая, чтобы за ним гнались, выехал как можно скорее.

В дороге Флиоринский, увидавши пыль на горизонте, приказал бить лошадей нещадно.

С громом летела архиерейская карета через деревни.

Мелькали деревни.

Галки взлетали с деревьев, как брызги с дороги.

Но сафоновские лошади настигали.

Архиерей в деревне – Сафонов тут.

Архиерей в крестьянскую избу – Сафонов во дворе.

Просится, уверяет, что при нем нет ни капельмейстера, ни капельмейстерши, ни собак и что будет он гнаться, как тень за телом.

Будучи допущен, Сафонов встал на колени и закрыл лицо платком, дабы показать, что прощение слезное.

Во время сего рыдания внесена была корзина с вином, на что архиерей сказал:

– Гавриил, открой погребец!

Начали мирный трактат поливать.

Пили, пили, побранились.

Сафонов закричал:

– Собак!

Но никто не испугался.

Собак не было.

Уехали.

Через месяца два узнали – Сафонов опился и умер.

Архиерей, не будучи нрава мстительного, приехал покойника хоронить.

Пел над ним со всем хором, и говорил речь, и получил за это от родственников великую плату, потому что преосвященный отпустил покойнику все грехи.

Опять приехали в Петропавловский глуховский монастырь, к веселому греку Анатолию Мелесу.

Ночь была летняя, легкая.

Кричали лягушки. В дальнем, не монастырском лесу кричала выпь.

Пили, пили, стреляли из пушек, а потом решили звонить в оставшиеся колокола.

Гавриил, любя колокольный звон, залез на колокольню, и звонил с певчими, и бил по колоколам палками.

А колокола были знаменитые, отлил их святой Дмитрий Ростовский, большой любитель колокольного звона, а также коней.

Кричала выпь, орали лягушки, соревнуясь с колоколами, пел Анатолий Мелес по-гречески, по-французски пел Кирилл Флиоринский, а Добрынин позванивал на колоколах.

И в этот момент приехала комиссия святейшего синода.

А был донос, что Анатолий любит палить из пушек, никогда не одевается, всегда ходит босиком и заключает монахов в тюрьму безвинно.

Приехал Лубенского монастыря архимандрит Паисий, Густынского монастыря игумен Иосиф и привезли с собой запасного игумна.

Анатолий в один миг протрезвился, перестал палить, обулся в сапоги, умылся, пожевал смолы алоэ, которая возвращает в пьянстве разум и отбивает запах, оделся в рясу, покрылся клобуком, навесил панагию и намотал на руку янтарные четки.

А был Анатолий человек мудрый и красноречивый.

Придя к архиерею, повалился он ему в ноги и возгласил:

– Наставниче! Спаси меня, погибаю!

Архимандрит же ответствовал:

– Дурак, почто усомнился еси? Меня судят за взятки, за грабежи церковные, за девок, да я не робею.

И вместе написали ответы и, взявши с собою Анатолия, поехали в Глухов, пункты сдали коллежскому советнику Козельскому.

Увидя Анатолия Мелеса в благолепном виде, обутого, расчесанного, Козельский сказал:

– Ах, ваше преосвященство, как вам пристал этот благолепный вид! Для чего бы вам всегда так не одеваться! И вы бы к нам пожаловали, и мы бы к вам приезжали, и было бы райское препровождение времени. Ведь ваша речь, говоренная перед императорским величеством, знаменита, ведь вы прославили императрицу, и не страшны были бы ваши деяния, если бы они не были громки. Ну зачем было стрелять из пушек?

На это Анатолий ответил:

– А вы почему не предупреждали меня? Греки говорят: «Там, где проливается вино, там в нем купаются слова», а мое, может быть, не одно и деяние искупалось в вине. Я зрел корабли российские между рассеянными по Средиземному морю островами. Корабли эти подобны были новому архипелагу. Мортиры их как громы. И вот я полюбил мортиры, с которыми судьба моя связана.

По сему случаю решено было выпить.

А в обозе архиерейском был фейерверк.

Пили – и вдруг треск, хлопотня, и пошли крутить колеса.

Дамы визжали, а архиерей севский, зажегши римскую свечку, бросил на петропавловского архиерея и опалил ему бороду.

Трещала борода, ахали чепчики и токи, сиречь дамы, вопль поднимался к небесам.

Когда дым улегся, нашли прокурора Семенова в жалком положении. Он, имея по натуре наклонность к удару, чуть не помер. Привели его в себя горячими компрессами.

Опамятовавшись, прокурор заявил, что такие шутки противны законам, потому что могут быть смертоносны.

На что Флиоринский возразил:

– Сын мой, для тебя, как блюстителя законов, не было лучшего времени для службы, как в этом дыму, потому что погребли бы тебя два архиерея, оба состоящие под судом.

О событиях, происходящих вне монастыря

Каждую весну зацветала на монастырском дворе яблоня.

Каждую весну у монастырской стены зацветала бузина. А потом глушила все жгучая крапива.

Все дороги в монастыре были известны. Уже начала ветшать вновь построенная церковь.

Уже старыми становились архиерейские митры, переделанные из риз Николы Мирликийского.

Жизнь там, за стенами, текла и изменялась.

Делили Польшу; делили не сразу, а по нескольку раз.

Сговаривались с фамилией Чарторийских, торговались с Фридрихом Прусским, уступали землю Австрии.

А Мария Терезия, императрица австрийская, по ночам испытывала угрызения совести и требовала новых прибавок.

Граф Чернышев желал границы по рекам Днепру и Двине, захватывая польскую Лифляндию, Динабург, Полоцк и Полоцкое воеводство.

Примас польский требовал до ста тысяч рублей за содействие.

И в то же время нужно было торопиться и подкупать кое-кого в Белоруссии, и на ремонт Могилевского собора тоже были отпущены еще при Елизавете немалые деньги – десять тысяч шестьсот рублей серебряной монетой.

И могилевскому епископу жалованье пятьсот рублей.

Епископ этот, знаменитый Георгий Конисский, друг Флиоринского, получив эти деньги, произнес речь примечательную.

Был он в это время еще гражданином польским.

Речь эту не стану приводить целиком, так как изменились представления о красноречии и речь не может пригодиться в качестве образчика.

Но отрывки ее замечательны:

«Получивши от вашего императорского величества высочайшую милость пожалованьем денежной суммы на достроение церкви и на содержание семинарии и мне вдобавку годового жалованья, дерзаю всеподлейшим письмецом раболепное Вашему Императорскому Величеству донести благодарение».

И далее:

«О сколько ж несравненно больши резони имею к преклонению тогожде Христа господа, что Ваше Императорское Величество не язык человечь, но самого того спаса возлюбивши, на совершение ему храма, всемилостивейше оную сумму пожаловали».

И подписано было оное письмо:

«Всеподданнейший раб и подножие епископ Белорусский Георгий».

Сейчас же дело вперед продвинулось до чрезвычайности.

Россия подвигалась к южным портам.

Могилев стоял на Днепре, в Черное море текущем.

Реки тогда притягивали к себе больше, чем сейчас.

Россия шла к морю, по дороге сбила Запорожскую Сечь. Сечь волновалась, но была слаба.

Из года в год населялись степи.

Из года в год тишал монастырь, цвела яблоня, старел епископ Кирилл, не на месте сидящий, императрице не нужный, речами не блестящий.

Власть епископа ослабевала даже над Добрыниным.

Гавриил перетащил свои пожитки в особые покои. Начал дополнять свое образование, читал многотомную «Римскую Историю», переведенную господином Тредьяковским. Читал «Похождения Телемака» и стихи господина Сумарокова и многих других.

Но больше всего любил он «Пригожую повариху» господина Чулкова, «Письмовник» Курганова и даже сочинения Вольтера и Монтескье, которые внушили ему окончательное презрение к сочинениям монашеским.

Неблагополучно было в епископском доме.

Поссорился преосвященный с трубчевским воеводой Колюбакиным и выплеснул ему в глаза бокал вина, а Колюбакин ответил ему таким ударом в ухо, что вынесен был святитель на руках причта.

На другой день пришел Колюбакин и, будучи вполпьяна, стал среди монастыря, у яблони, на коленях.