Сфера Маальфаса - Елена Долгова

Заметное оживление у зрителей вызывала публичная экзекуция авторов сатирических виршей, нецеломудренно прикоснувшихся к легендам о праведницах и мученицах Империи. Писаки терпели тщательную порку с мужеством, прямо пропорциональным поэтическому дару, а крамольные рукописи продавались потом из-под полы по утроенной цене.

На этом символические наказания заканчивались. За повторное отступничество полагался костер, поэтому более всего страдали несчастные, которые ради заработка стойко промышляли магическими афродизиаками на заказ: пышнотелая ведьма-алхимичка, на костре, в широченной покаянной робе, сплошь покрытой стилизованными изображениями вызванных ею прегрешений, по замыслу святых отцов являла собою чрезвычайно поучительный символ.

Случалось, казнили родовитого, просвещенного поклонника Сатаны. Таких просто боялись, и страх уничтожал самую возможность сочувствия.

В тот день предстояло зрелище пятого рода, и люди, удобно и без лишней толчеи расположившиеся на просторном пастбище, деловито переговаривались.

– А почему жгут, а не вешают?

– Дурак, если бы они были заговорщики из знатных, им бы головы срубили, если бы бандиты-разбойники – повесили, фальшивомонетчики – сварили в масле, а с альвисами что еще делать, если не жечь?

– А разве они не бандиты?

– Бандиты, конечно, но не совсем. Вот Мартин, брат жены моего дядюшки, – настоящий был бандит, правильный. Двадцать душ погубил, но под землю не спускался, с дьяволом не знался и десятую часть добычи в церковную кружку опускал. Во всяком правильном бандите своя малая правда имеется. Правда, когда Мартина поймали, не помог ему святой Никлаус, все равно повесили.

– А альвисы в бога не верят…

– У них вместо бога дьявол! Говорят, они трупы своих жрут!

– Нет, они нас жрут!

– Твои мозги, похоже, уже сожрали.

– Иди ты… в пещеру.

– Сам туда проваливай.

Звуки ссоры заглушила крикливая торговка свежими булочками. Наконец, подъехала открытая повозка с осужденными – в сопровождении конной стражи, под надзором секретаря трибунала в аккуратной маленькой двуколке. Приговоренные разочаровали – бледные, покалеченные, оборванные, они едва держались на ногах.

– Ну и чучела.

– Может, что-нибудь интересное покричат, пока их жечь будут. Вот два года назад колдуна жгли, так он на костре о конце мира пророчествовал.

– Они нашего языка не знают.

– Глупости.

Повозка накренилась, ткнувшись о камень, и встала. Стража оттеснила пропащую четверку к столбам. Казнимых огнем обычно приковывали цепью, что и было немедленно проделано. Подмастерья мэтра-исполнителя подвинули поближе вязанки хвороста, на топливо брызнули жидкого масла.

– А почему им священника из обители для исповеди не прислали?

– Ты добряк, а все же тупая голова. Если бы им священники были нужны, так это были бы не альвисы, а просто бандиты, их бы повесили, а не сожгли.

– Так что, если разбойник в храм ходить перестанет – он альвисом станет?

– Эй-эй! Молчи. Ишь, чего удумал, длинноязыкий! А ты тоже хорош – соблазняешь мужа моего на греховные слова…

– Тебе везде сугубые грехи мерещатся, Марта. С чего бы это? Эге.

Марта густо покраснела.

Казнь не начиналась – опаздывал император. Разговоры перешли в сумбурные выкрики, толпа теряла терпение. Преступники безмолвно ждали – двое в полубессознательном состоянии почти повисли на цепях, двое других, придерживаемые железом, переминались у столбов, опустив головы.

Один из них поднял помеченное свежим синяком круглое лицо и что-то негромко сказал соседу. Расстояние от столба до столба позволило приговоренным обменяться несколькими фразами. Если бы жители Эберталя понимали чужое наречие, они бы услышали следующее:

– Что ты сказал этим отступникам в черных масках, брат? Тем, что знают наш язык?

– Ничего.

– А те двое?

– Они мало знали.

– Значит, сказали.

– Они долго молчали, у каждого есть предел терпения. Осуждаешь?

– Скоро это все кончится?

– Не знаю. Наверное, ждут своего вождя. Потерпи еще немного. И прощай.

– Прощай, брат. Легкой тебе дороги за последнюю черту.

Подъехала карета Гизельгера – массивный закрытый экипаж, запряженный шестеркой белых лошадей.

Глашатай читал приговор, голос гас на обширном, распахнутом навстречу небу пространстве, половина слов потерялась.

– …вступив в преступный сговор с дьяволом… покусились на целостность… и покой подданных ее…

Видимое ничтожество осужденных не вязалось со столь внушительным перечнем. Толпа насмешливо гудела.

– На чего там целенькое они покусились?

– …не признавая святого авторитета… виновны в грабежах, убийствах и осквернении…

– Эй, парень, а чего они осквернили-то? – опять раздался чей-то непочтительный выкрик.

– …приговариваются к казни без пролития крови… Правитель Церена не вышел из экипажа – махнул рукой в окно, приказывая палачу начинать. Вспыхнул промасленный хворост, взвилось пламя, ахнула толпа. Смех утих, сменившись растерянным ропотом. Дрожал раскаленный воздух, но людям показалось, что стало холоднее. Быть может, в этот момент поле камней осенила своим крылом невидимая птица истины или попросту усталость изменила настроение – многих эбертальцев коснулось странное чувство душевного родства с осужденными. Люди молчали. Ревел огонь, трещал хворост, сноп жирного дыма, подсвеченный оранжевыми искрами, уходил в небо.

Низкое слоистое облако с лиловым дном затянуло небосвод, погасив теплый свет дня. На враз осунувшиеся лица, на глазницы и щеки, легли глубокие серые тени, резко, пронзительно повеяло сухим холодом – стелющийся кругами по полю ветер примял редкую траву, сорвал с голов легкие цветные шапочки, поднял в лет тучу колючей пыли и бешено крутящимся смерчем налетел на костер. Приток воздуха раздул пламя – огонь вокруг четырех столбов взревел, слился в единую бешено клубящуюся стену и нестерпимым жаром оттеснил прочь оробевшего мэтра-исполнителя. Церемония оказалась безнадежно испорченной.

Взмыла вверх стая жалящих искр – зрителей осыпало мелкими брызгами пламени и горящими головешками. Послышались испуганные крики. Растерянные люди заметались, уворачиваясь от ожогов. Ревел костер, испуганно причитали женщины, заходилась криком потерявшаяся в суматохе девочка.

Пылающий град застучал по крыше императорского возка, кучер без приказа хлестнул лошадей, разворачивая карету. Гизельгер откинулся на сиденье кареты, отметил про себя побелевшие губы и печальное лицо сына и наследника.

– Ты хотел поговорить со мной?

– Что на самом деле сделали эти четверо?

– Ты слышал – грабежи, убийства, сношения с дьяволом.

– Я хотел знать – на самом деле.

Карету подбросило, лошади повернули влево, выбираясь на тракт.

– Эти бродяги, если так можно сказать, саранча государственной нивы.

– Почему тогда их сожгли, отец? Грабителей даже вешают не всегда.

Возок прибавил ход – копыта лошадей неистово били пыль, отряд Кунца Лохнера на скаку окружил карету государя.

– Сын мой, не пытайся быть добрее Бога. Это по сути не имперские подданные. Они чужие, к тому же вообще ничьи не подданные. После того, как из них выжали то немногое, что они знали, эти люди больше не нужны. Куда ты предлагаешь их пристроить? Поместить в имперскую тюрьму и кормить на налоги моих добрых церенцев?

– Они грабители, возможно, убийцы. Но они же не дьяволопоклонники.

– Кто-то из подобных им, пусть всего один, – несомненно и в высокой степени таковым и является. Маг или маги – сильные и опасные, с неясными пока целями – это хуже всего. Вспомни четыре мертвых города – Мейзен, Амбрас, Артен, Гайа. С меня довольно. В Церене с лихвой хватает титулованных адептов дьявола. Их я, к сожалению, не могу казнить всех и сразу – у этой гидры много шей, а не одна. Костер – в том числе острастка иным.

– Это несправедливо.

– Молчи! Ты! – голос Гизельгера перерос в рык. – Я тебе приказываю – молчать. Слушай меня и пытайся понять. Нет справедливости на земле, место ей на небе, среди святых праведников. Зато на земле есть благо Церена. Это моя справедливость. Она должна быть и твоей, если ты не хочешь разрушить то, что создавалось предками.

– Но…

– Потом… Я еще буду говорить с тобой, нам есть о чем поговорить. А пока помолчи. День был слишком труден…

– Прости, отец.

Толстый упрямый мальчишка, сын великого императора, отвернулся, глядя, как удаляются прочь стены столицы – властелин Церена спешно возвращался в Лангерташ.

Глава 7

Под землей

Видит: в лесу голубая гора,

Вся в искрах вроде звезд,

А в глубь горы идет нора

В человеческий рост.

(Империя, Пещеры, осень 6999 года от Сотворения Мира)

В пещерах нет ни дня, ни ночи. Время суток сменяется под распахнутым небом, оставляя подземелью вечные сумерки.