Солдатская награда - Уильям Фолкнер

Не подымая головы, она вдруг спросила:

– А дядя Джо рассказал вам про Дональда? («О черт», – подумал он.) Забавно! – продолжала она, и ее стул скрипнул, когда она подымалась. – Мы, видно, оба решили поменяться местами! – Она встала, стул деревянно вырос перед ним, и Джонс остановился, нелепый, одураченный. – Вы – на мое место, а я – на ваше, – добавила она, обходя стол.

– Вот дрянь! – ровным голосом оказал Джонс, и ее зеленовато-синие глаза прошлись по нему спокойным, как вода, взглядом.

– Почему вы это оказали? – спросила она негромко.

Джонс, несколько облегчив душу, решил, что в ее глазах снова мелькнуло любопытство. «Я был прав», – восхитился он.

– Вы сами знаете почему.

– Смешно, что только немногие мужчины знают, насколько женщинам нравится такое обращение, – неожиданно сказала она.

«Интересно, любит она кого-нибудь? Наверно, нет или же – как тигр любит мясо».

– А я непохож на всех мужчин, – сказал он.

Ему показалось, что в ее глазах мелькнула насмешка, но она просто вежливо зевнула. Наконец-то он нашел ей место в животном царстве. Гамадриада, тоненькая, усыпанная алмазами.

– Но почему Джордж за мной не приезжает? – сказала она, словно отвечая на его невысказанные мысли и прикрывая зевок кончиками тоненьких капризных пальцев. – Так скучно – кого-то ждать!

– Да. А кто такой Джордж, позвольте вас спросить?

– Позволяю!

– Так кто же он такой? («Нет, она не в моем вкусе».) А я-то решил, что вы тоскуете по дорогому усопшему!

– Усопшему?

– Да, по этому остролицему Генри или Освальду, как его там.

– А-а, вы про Дональда?

– Ну, ладно, пусть будет Дональд.

Она посмотрела на него равнодушными глазами. «Даже рассердить ее не могу», – с раздражением подумал он.

– Знаете, вы невозможный человек.

– Ну и пускай. Да, я такой, – со злостью сказал он. – Но ведь я-то не был невестой Дональда. И Джордж не за мной должен приехать.

– Почему вы такой злой? Потому что я вам не позволяю трогать меня?

– Ну, милая моя, если б я вас захотел тронуть, я бы давно это сделал.

– Неужели? – В ее тоне прозвучала вежливая, издевательская насмешка.

– Конечно. Не верите? – Он расхрабрился от звука собственного голоса.

– Не знаю… Только какая вам от этого польза?

– Никакой. Вот почему я вас и не трогаю.

Ее зеленые глаза снова взглянули на него. Редкое старое серебро на буфете матово переливалось под высоким оконцем с цветным стеклом, похожим на фонарь над входной дверью; ее белое платье светилось по другую сторону стола; он представлял себе ее длинные стройные ноги: Аталанта[11], остановленная на бегу.

– Почему вы себе лжете? – спросила она с любопытством.

– Потому же, почему и вы.

– Я?

– Конечно. Вам хочется поцеловаться со мной, а вы затеваете всю эту дурацкую волынку.

– Знаете что, – сказала она раздумчиво, – кажется, я вас ненавижу.

– Не сомневаюсь. Я-то хорошо знаю, что я вас ненавижу до чертиков.

Она передвинулась, свет косо упал на ее плечи, и, став как будто совсем другой, она словно выпустила его из плена.

– Пойдем в кабинет. Хотите?

– Хочу. Ваш дядя Джо, наверно, уже избавился от своей посетительницы.

Он встал, и они посмотрели друг на друга через стол с остатками еды. Но она не двинулась с места.

– Ну? – сказала она.

– После вас, мэм! – ответил он с нарочитым почтением.

– А я передумала. Лучше я подожду тут, поговорю с Эмми, если не возражаете.

– Почему – с Эмми?

– А почему бы и нет?

– А-а, понимаю. С Эмми вы в безопасности, ока-то, наверно, не захочет вас тронуть. Правильно или нет? – (Она мельком посмотрела на него.) – В общем, вы хотите сказать, что, если я уйду из комнаты, вы останетесь?

– Как хотите. – И, словно забыв о нем, она разломила печенье над тарелкой, капнула туда воды из стакана.

Толстый Джонс, тяжело двигаясь в чужих брюках, снова стал обходить стол. Когда он подошел к ней, она слегка повернулась на стуле и протянула руку. Он почувствовал в своей пухлой, влажной ладони тонкие косточки пальцев, их нервную, беспомощную мускулатуру. Такие никчемные. Бесполезные. Но прекрасные в своей бесхарактерности. Прекрасные руки. И хрупкость этих рук остановила его, как каменная стена.

– Эмми, – позвала она ласково, – пойди сюда, душенька! Мне надо тебе показать одну вещь!

В дверях показалась Эмми, с ненавистью глядя на обоих, и Джонс быстро сказал:

– Будьте добры, мисс Эмми, принесите мои брюки!

Эмми посмотрела на него, потом на нее, пренебрегая немой просьбой девушки. «Ого, а у Эмми свои претензии», – подумал Джонс. Эмми скрылась, и он положил руки на плечи девушки.

– Ну, что вы теперь будете делать? Позовете старика?

Она посмотрела на него через плечо, из-за непреодолимого барьера. Злость вспыхнула в нем, он нарочно смял ее рукав.

– Пожалуйста, не мните мне платье, – сказала она ледяным голосом. – Что ж, если вам так невмоготу… – И она подняла к нему лицо.

Джонсу стало стыдно, но из мальчишеской гордости он уже не мог остановиться. Ее лицо, хорошенькое и бесцветное, как пересечение отвлеченных плоскостей, придвинулось к его лицу, губы, сомкнутые и равнодушные, были безответны и холодны, и Джонс, стыдясь себя и злясь на нее за это, с тяжеловесной иронией пробормотал:

– Благодарю вас!

– Не за что! Если вам это доставило удовольствие – пожалуйста. – Она встала. – Пропустите меня, пожалуйста!

Он неловко посторонился. Ее ледяное вежливое равнодушие было невыносимо. Какой он дурак! Так все испортить!

– Мисс Сондерс, – выпалил он. – Я… Простите меня… Я никогда так себя не веду, клянусь вам, никогда!

Она обернулась через плечо.

– Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь среди нас выдающимся успехом?

– Мне ужасно стыдно… Но вы не виноваты… Просто противно уличить самого себя в полном идиотизме.

Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное – оттого, что ей не нужна была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было, что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение – прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом, при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал, как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно выскользнула из его объятий.

Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату, словно не узнавая ничего. «Он нас вовсе не видел», – догадался Джонс и вдруг, разглядев лицо старика, сказал:

– Ему нехорошо!

Старик проговорил:

– Сесили.»

– Что случилось, дядя Джо? – В страшном испуге она бросилась к нему: – Вы больны?

Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело пошатнулось.

– Сесили, Дональд вернулся, – оказал он.

3

В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они изучали друг друга пристально и осторожно.

Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая, находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая позволяет им правильно судить о характере других, об их платье, нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала.

Ректор тяжело топал по комнате.

– Болен? – прогремел он. – Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу – да он у нас через неделю выздоровеет. Верно, Сесили?

– Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? – Она встала, когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно набежавшая волна. Это было очень красиво.

– Вот его лекарство, миссис Пауэрс, – сказал старик, с тяжеловесной галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него.

– Ну, ну, не надо плакать, – прибавил он, целуя Сесили.

Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс – с раздумчивым и отчужденным вниманием, Джонс – в мрачном раздумье.

– Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, – сказала она. Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она обернулась к миссис Пауэрс. – И мы так обязаны миссис… миссис Пауэрс, – продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение золотых проводов. – Она была так добра, привезла его к нам. – Ее взгляд скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине. («Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!» – подумала миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. – Можно мне вас поцеловать? Вы не рассердитесь?