Литовские повести - Юозас Апутис

этой мысли, как-то интереснее вести за повод, тогда вроде от тебя больше зависит.

Владаса он замечает издали. Когда Бенас с бороной появляется на поле, Владас спрашивает:

— Как боронить-то будем, Бенас?

— Как всегда.

— Я спрашиваю, друг за другом или отдельно?

— Давай отдельно. Каждый свою половину поля.

— Ладно.

И Бенас бредет за пылящей бороной, закатав штанины, грачи кидаются на развороченную землю, лошадь иногда даже на крылья им наступает. Там, откуда должен появиться возок, есть небольшая прогалина, метров пятьдесят, которая отсюда хорошо просматривается; когда он поворачивается лицом к ней, ступая за бороной, ничего, уютнее, но, когда идет в противоположную сторону, Бенас чувствует, как зябнет кожа и подрагивают плечи. Так он и жмет без передышки, лошадь вспотела, Владас уже несколько раз останавливался на перекур, наконец обругал Бенаса:

— Дай животине передохнуть, Бенас.

— Думаешь? Да тут вроде не тяжело.

— Попробуй сам, увидишь.

Увидишь… Он видит, видит.

Бенас останавливает лошадь, останавливает в том месте, где эта прогалина не видна. Между тем уже слышно громыхание на проселке — это бригадир едет на хутор, с которого тронется пунктирный возок познания…

Мимо идет Римидис с узелком в руке.

— Куда путь держишь? — спрашивает Владас.

— Баба масло спахтала, в городок отнесу. Рубль нужен.

— Нужен.

Римидис идет, смешно наклоняясь вперед и все время что-то бормоча себе под нос. Этот Римидис прославился окрест, когда хоронил своего старого отца, вернее, не когда хоронил, а когда люди отпевали покойника. Он все носился с фонарем в хлев и все, вбегая в избу и улучив минуту, когда певшие псалмы женщины переводили дух, задыхаясь, говорил:

— Уже восемь… Уже одиннадцать…

А всего свинья принесла двенадцать поросят…

Вот с раннего утра лупит молотом кузнец Ловейкис, звенят все поля, а из трубы кузницы клубами валит дым…

Вот идет по полю Кветкус с ведром, будет собирать, тварь бесстыжая, муравьев, принесет домой, побросает в кипяток, а потом, намочив тряпки, обмотает ими суставы своей бабы…

Вот несется по тропинке бабенка, на которую все обратили внимание не так давно, когда разнесся слух, что в больнице ей вынули «винтики».

Вот делает круг за кругом Бенас, бредет за бороной, а по спине все бегут мурашки.

Когда все это случилось, судьба все-таки определила ему быть к ним не спиной, а лицом. Едва развернув лошадь с бороной, он услышал громыхание колес возка и отчетливо увидел между болтающимися вожжами, как они едут. Бригадир почему-то остановил лошадь, Вилия соскочила и побежала назад, видно, забыла что-то, бригадир слез и стал поправлять сбрую. Милда, вся подтянутая, сидела слева от бригадира, как тогда с Бенасом Вилия, которая теперь уже возвращается бегом мимо вишни, сядет справа, бригадир посередине, а Теофилис скорчился на зеленом сене, свесил с возка ногу. Вилия уже села (почему лошадь Бенаса так спешит, куда она так рвется, ведь столько боронила и не устала), уже тронулся возок. Вилия действительно смотрит в эту сторону, Бенас видит, что ее белокурые волосы перехвачены желтой лентой, она поднимает руку, поправляет платье.

— Бенас, землемеры уезжают, — тпрукнув на лошадь, говорит Владас.

— Ага.

Уезжают. Мотает головой лошадь, тащит борону, Бенас бредет за ней.

Ах, Теофилис и прочие все, кто успел уже не раз кувыркнуться и вкусить — кто больше, кто меньше — от яблока познания!.. Ах, Теофилис, что сидишь на траве в возке, все твои мысли, все твои разговоры были бы бессмысленными и пустыми, не будь здесь меня, не будь той нити, что протянулась от моей бороны до возка, до желтой ленты в волосах Вилии! Ах, Теофилис, ты бы разинул рот, но не мог бы слова сказать, не будь серебристой лунной ночи и усталой груши в маленьком оконце!

Ах, Вилия, Милда, Теофилис, Йонас, Владас, Американец, Милашюс, Вацюкас, Юрате, какой пустой была бы жизнь, если бы все на этом кончилось, если б Бенас вечером, сев на велосипед, не мчался сломя голову теми тропинками, по тем местам, где вонзалась тренога теодолита, где шел дождь, и если бы вместе с тем, что мы называем счастьем, не завязался и другой плод — утраты!.. Какими несчастными были бы мы в своем счастье!

Перевод В. ЧЕПАЙТИСА.

Витаутас Бубнис

АРБЕРОН

Витаутас Бубнис родился в 1932 г. в деревне Чюдишкяй Пренайского района. Окончил факультет литовского языка и литературы Вильнюсского педагогического института, работал учителем, был главным редактором журнала для школьников «Мокслейвис». В 1976 г. избран заместителем председателя правления Союза писателей Литвы.

Печатается с 1953 г. Автор нескольких романов, повестей, сборников рассказов, пьес. Повесть «Арберон» отмечена в 1970 г. премией Комсомола Литвы, роман «Под летним небом» — Республиканской премией Литовской ССР (1974).

На русском языке вышло много книг В. Бубниса, в том числе: «Березы на ветру» («Советский писатель», М., 1972), «Белый ветер» («Вага», Вильнюс, 1975), «Жаждущая земля», «Три дня в августе», «Цветение несеяной ржи» («Советский писатель», М., 1978). Произведения В. Бубниса издаются также на языках народов СССР и за рубежом.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Каждый раз жду не дождусь воскресенья. Утром дрыхнешь, сколько влезет. Отсыпаешься за всю неделю. Правда, сейчас, еще сентябрь. А вот в декабре или январе — хоть удавись. Да-да, только зимой понимаешь в полной мере, что такое воскресное утро, о котором мечтал уже в понедельник. А сейчас не до сна — в комнату проникло по-летнему жаркое солнце. Занавеска отдернута, лучи щекочут руки, грудь, лицо. Зажмурясь, я взмываю в воздух, меня подхватывают теплые легкие руки, и я парю, ничего не чувствуя, ни о чем не думая, высоко над скрипучим диваном, далеко от своей комнатушки, оставив все-все, что меня окружало, что связывало меня с жизнью.

Парю, не чуя себя, и боюсь открыть глаза.

I love you,

I love you…

Взрывается тишина, со скрежетом и звоном распадаясь на тысячи осколков.

I love you, ho, ho…

Словно градины, стучат по окну хриплые голоса.

В комнате отца со стуком захлопывается окно. Слышен кашель. Долго, надсадно кашляет отец. Потом говорит:

— Черти бы их подрали!

Услышь это владелец радиолы, наверняка бы только усмехнулся: «Ископаемое!» Народ в общежитии веселый, парни там тоже считают дни до воскресенья.

За стеной зашаркали шаги, громыхнул стул, зажужжала электробритва. Так и вижу отца перед зеркалом — стоит, оттопырив щеку, фланелевая пижама нараспашку, через плечо переброшено махровое полотенце. И эта глубокая складка над переносицей,