Литовские повести - Юозас Апутис

шорох древоточца и мышек, лежа в пропахшей травками комнатке, я верю в своеобразную правду Теофилиса; так не соврешь. Но все ведь, как с яблоками старухи Римидене — я видеть их не мог, несколько штук даже выбросил, потому что знал, слышал, как они были поданы, как она их несла мне, а Теофилис не знал и слопал их со смаком, чмокая губами…

Еще не кончился этот отведенный Бенасу промежуток времени, еще не завтрашний день, а ночь этого дня, серебристая ночь, которая одну за другой уже стряхивает с веток спелые груши, и они шлепаются, мелькнув в маленьком оконце, и все-таки, и все-таки, Вилия, ничего не было бы в мире, если бы за своим горем, грязью и гнусностью человек не видел бы, не чувствовал бы до озноба, что такое лунная ночь с дремлющей грушей, источающими тепло бревнами дома и маленьким серым оконцем в конце избы.

Бенас выбирается из постели, подходит к оконцу. Холодный глиняный пол охладил разгоряченные ноги.

— Что с этим ребенком, отец? Всю ночь не спит, мечется, а теперь, кажется, стоит у окна и смотрит в поле… — слышит он сказанные шепотом слова матери. — Все эти землемерки натворили…

— Да будет тебе, все землемерки да землемерки. Может, вовсе не землемерки, а какая-нибудь другая? Как знать? Не маленький уже…

— Иди погляди, скажи ему что-нибудь…

— Да ладно, иду.

Тихо открывается дверь комнатки. Так тихо, что не расслышал, только почувствовал.

— Бенас? — спрашивает в темноте отец.

— Чего? — отвечает он от окошка.

— Все не спишь?

— Нет. Не могу заснуть.

— Что с тобой, Бенас?

— Ничего, отец, совсем ничего. Правда, не волнуйтесь, все хорошо.

Отец шлепает в темноте. Он уже коснулся жаркого плеча Бенаса, но тут же отнял руку, словно застеснявшись. Он долго смотрит в оконце, хватается за то место, у которого днем держит в штанах сигареты, но теперь у него ни штанов, ни сигарет; отец молчит, молчит и Бенас, пока наконец отец не говорит:

— Какая красота, Бенас.

— Да, отец.

Когда Бенас произносит эти слова, его горло сжимает боль, дергается щека.

Отец, отец, язычник ты мой, как ты велик и как хорошо, что за хлопотами и нищетой с самого младенчества ты не забыл это слово и по сей день чувствуешь, как мерцает лунная ночь. Отец, как хорошо это.

ВОЗОК УЕЗЖАЕТ

За неделю Теофилис два дня не показывался вообще. Бенас с Вацюкасом ждали его до полудня и уходили домой. Потом он явился снова, как и в первый раз, шагал бодро, размахивая руками, поздоровался, повалился на траву и молчал добрых полчаса. Бенас с Вацюкасом отошли в сторону, решив, что он спит, но Теофилис не сомкнул глаз. Полежав вот так, он вдруг вскочил, сбросил рваные башмаки, снял носки, снова упал в траву и лежал так, смешно растопырив пальцы ног и еще смешнее шевеля ими.

— Бенас! — крикнул он сипло.

— Чего?

— Ты не сердишься?

— На тебя? А чего мне сердиться?

— Не бесись, не бесись, Бенас… Не бесись и ты, Вацюс, наговорил вам всякой чепухи, когда выпью, сам черт за язык тянет… — И еще через минуту начал хохотать, кататься и пинать ногами землю. — Ха-ха-ха! Какой я придурок, какой я придурок, мужички! Да разве здесь мне валяться, я ведь горы могу своротить, горы, правду вам говорю! — И скрипел зубами, пока не устал и не затих.

Работают теперь мало, вообще все не так. Теофилис, хоть и немного говорит, хоть не матерится и не проклинает, как бы все обесцветил, слизнул — и красоту полей, и доверие, и надежды. Бенас больше бывает с Вацюкасом, тот принес из дому «Овод» Войнич, они читают вслух, у Вацюкаса даже слезы на глазах, когда Бенас громко произносит слова Овода: «Плохо стреляете, ребята!»

Теофилиса снова как бы разбудили:

— Во! Вот это хорошо! Герой, никогда и никому не сдался… И вы не сдавайтесь, Бенас, особенно ты держись… Красотища, ну и красотища эта жизнь. Только будем сильными, будем пинать в зад каждого, кто пошатнулся, закроем все двери и окна, увидев нищего. На фиг он нужен; нам необходимы здоровое тело и целеустремленный ум, напустим собак на всех, у кого нет здоровья!..

Назавтра он снова сует деньги Вацюкасу, тот снова бежит на хутор, возвращается с бутылкой, а Бенас сквозь зубы спрашивает:

— Может, нам домой идти?

— Домой? Ого! Не-ет… Будете сидеть, гаденыши, вместе со мной. А кто работу сделает, может, я один? И вы меня бросить вздумали… Выпей, — сует бутылку Бенасу, — чего ерзаешь?

— Не хочу, давно знаешь.

— Вот это мужик. Просто основа основ.

— Может, хватит, Теофилис, меня грызть? Начинает надоедать.

— Говоришь, хватит, говоришь, начинает надоедать? А что ты думаешь, все может быть, все, Бенас…

И Теофилис снова надолго замолкает, водянистыми глазами глядя на далекий темный лес. Потом, как всегда, резко вскакивает.

— Вот гадство, забыл, что у меня роскошный обед, как раз подойдет к этой бутылке. — Он роется во внутреннем кармане потрепанного пиджака, где поблескивает, чего доброго, довоенный еще «паркер». Порывшись, достает завернутый в газету круг колбасы. — Этой штуковиной, может, и уважаемые господа не побрезгуют, — ломает колбасу, дает Вацюкасу и Бенасу. Бенас не хочет брать, но Теофилис силой засовывает ему в руки. — Жрите, задаром получил. — Приподнимает бутылку и с бульканьем вливает водку в пасть. — И за что? Не отгадаете, мужички… Иду вечерком мимо выгона, знаете, там, за дубовой рощей есть такой выгон, так вот, иду и встречаю самое агрономшу. То да се, говорит, когда вы, товарищ землемер, сюда приехали, сразу светлее стало, единственный интересный мужчина в этом мраке, только нигде не показываетесь, по вашей бороде все барышни и замужние тоже с ума сходят. Да ну, спрашиваю. Да, да, говорит, нисколечко не преувеличиваю, многие бы обрадовались, если бы вы хоть капелькой внимания, если бы проведали… И так остренько, так остренько мне в глаза смотрит, что я возьми да ляпни: так, может, сочтем, что я проведал? Да что вы, что вы, вся так и засветилась, ну и так далее, вы, сосунки, ничего не понимаете… Короче, потопали, где дальше и безопаснее, а потом она еще домой к себе ведет, муж-то уехал, черт, мне уже ни то ни се, а она говорит, можете оставаться, все равно ведь нету у вас настоящего дома, я хочу побыстрее улизнуть, а она меня срамит: эти мужчины — все трусишки… На прощание и сунула мне эту колбасу да еще денег в карман положила. Знаю, говорит, как тебе надо опохмелиться…