Марафон длиной в неделю - Ростислав Самбук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
11
Бобренок занял место в кустах напротив парадного входа, Мохнюк — слева, вблизи тропинки, соединявшей охотничий дом с хозяйственными сооружениями, а Толкунов, обойдя усадьбу, притаился в беседке — оттуда хорошо просматривались подходы к дому с тыла.
На первом этаже еще светилось одно окно. Капитан, выждав несколько минут, проскользнул к нему, попытался заглянуть в него, но окно почти до половины плотно закрывала занавеска. Толкунов огляделся и увидел в нескольких метрах дерево, ствол у него, правда, был толстый и гладкий, но капитан как-то изловчился и сумел добраться до первой ветки. Сел на нее и заглянул в комнату. Увидел старого человека, точнее, сгорбленную спину в полосатом махровом халате, лысую голову в обрамлении редких седых волос. Старик налил из графина воды в стакан, потом накапал туда чего-то, вероятно, лекарства, выпил, закинув голову, и вдруг повернулся к окну, как будто почуяв что-то подозрительное.
Толкунов инстинктивно спрятался за ствол, но сразу же сообразил, что старик не может увидеть его из освещенной комнаты. И правда, камердинер, о котором ему рассказали Бобренок с Мохнюком, снял халат, поправил подушку и выключил свет.
Все произошло так буднично и обычно, что Толкунов подумал: они лишь теряют время, никого тут, кроме деда-камердинера нет, и лучше было бы хоть несколько часов поспать — ведь завтрашний день снова не предвещал покоя.
Он посидел еще немного на ветке, прислушиваясь, но дом стоял молчаливый и хмурый, только слегка поскрипывало на втором этаже открытое окно. Толкунов понял, что именно там находится библиотека, где Мохнюк почувствовал запах табака. К сожалению, парк отступал тут от дома, с дерева заглянуть в библиотеку не было возможности, да и вообще, что увидишь в темноте?
Толкунов соскользнул с дерева и устроился на скамейке в беседке. Сидел, слушая шум парка.
Толкунов почувствовал, как холод пробивается под шинель, помахал руками, разгоняя кровь, и скользнул в кусты за беседкой. Вероятно, сирень или жасмин, обычные декоративные насаждения, цветы, а к цветам Толкунов безразличен, ему нравились только лесные или полевые, и он не мог понять, почему городские женщины охают над букетами роз. Ну пахнут, однако у крепкого «Тройного» одеколона, по глубокому убеждению капитана, значительно лучший и более стойкий аромат, да и забавляться парфюмерией — дело женское. Он редко когда покупал даже «Тройной», не говоря уже о «Шипре», который как-то расхваливали при нем молодые лейтенанты. Правда, и от Карего часто пахло подозрительно сладко, но Толкунов прощал это полковнику — есть у человека слабость, но у кого их нет?
И он когда-то дарил женщине цветы... Так сказать, сравнялся с молодыми лейтенантами. Ну и что? Те вон как кружатся вокруг медсанбата, словно пестрые бабочки, он же подарил букет пани Марии, а таких женщин, Толкунов знал это точно, больше нет в целом мире, и удивительно, что именно он встретил ее.
Капитан вспомнил пани Марию и ее уютную львовскую квартиру. Она, услышав, что Толкунов с Бобренком срочно уезжают, еще не поверила и не осознала этого, улыбается как-то вымученно... Конечно, она знает: ничего нельзя поделать... Однако истекают последние минуты, и она должна что-то предпринять, должен же быть выход из любого положения, просто ей пока ничего не пришло в голову. Неужели она такая несообразительная?
А Бобренок уже достал чемодан, бросает в него какие-то вещи, что-то напевает, будто ничего не случилось и все в мире идет, как нужно...
Толкунов тоже нерешительно отступил в комнату, чтобы собрать свой сидор. Лишь тогда пани Мария подбежала к нему, схватила за руки и заглянула в глаза.
«Нет... — прошептала она. — Вам нельзя! Вы же раненый!..» Ей показалось, что наконец нашла самый убедительный аргумент: и правда, раненому надо лечиться если не в госпитале, то по крайней мере тут, у нее в квартире, — не может человек, только вчера поднявшийся с кровати, снова идти на войну. Его надо окружить вниманием, за ним следует ухаживать, выполнять любое желание.
«Раненый?.. — усмехнулся Толкунов. — Если носиться с каждой царапиной...» — Он нисколечко не рисовался. Правда, рана еще давала о себе знать, но он был уверен, что это вот-вот пройдет и скоро станет вспоминать о госпитале почти как о санатории.
«Неужели вы действительно уйдете?» — спросила пани Мария с отчаянием в голосе.
Толкунов подумал, что впервые в жизни ему хочется остаться с женщиной. Он положил ей руку на плечо, почувствовал, какое оно горячее, и смущенно отстранился.
«Я должен, — ответил искренне, ведь в самом деле должен был идти. — Так надо».
Теперь пани Мария поняла, что через несколько минут капитан уйдет, и никакие слова и поступки не удержат его. Впрочем, она знала это и приготовилась к разлуке, но не думала, что настанет она так быстро и внезапно.
«Машина ждет нас», — сказал Толкунов виновато, словно и в самом деле провинился перед женщиной.
«Так я сейчас, — сразу захлопотала пани Мария. — Я все уложу так, чтобы господа офицеры были довольны...»
Она шмыгнула в комнату и почти сразу вынесла поглаженное белье, чистые полотенца и носки. Забрала у Толкунова сидор и упаковала вещи осторожно и аккуратно, точно это было не обычное солдатское белье, а чуть ли не взрывчатка. Капитан хотел уже завязать мешок, но пани Мария забрала его и потащила в свою комнату. Достала из буфета кулек с домашним печеньем. Толкунов решительно замахал руками, зная, какой дорогой для пани Марии этот подарок, но она лишь взглянула на него так, что капитан сразу сник. Смотрел, как пани Мария завязывает сидор, понимал, что следует сказать что-то значительное, по крайней мере поблагодарить, вдруг подумал: пани Мария может и обидеться на слова простой благодарности, но не представлял, как выразить чувства, переполнявшие его...
Она наконец управилась с сидором, поставила его на стул и обернулась к капитану. И тогда Толкунов спросил нерешительно, впервые испытывая уверенность, что от ответа на этот вопрос зависит вся его будущая жизнь:
«Вы хотите еще раз увидеться со мной?»
Пани Мария не шагнула к нему, не схватила за руки, как недавно в передней, и у Толкунова оборвалось сердце — как он мог, пусть на секунду, допустить, что такая женщина станет ждать его, но пани Мария произнесла слова, в которые не мог поверить.
«Я дождусь тебя, — сказала она, — я буду думать только о тебе и знаю, что ты вернешься домой».
Она так и сказала «вернешься домой», и это обращение на «ты», и заверения, благодаря которым Толкунов понял, что эта женщина уже не чужая для него, что она принадлежит ему вся и навсегда, настолько взволновали и растрогали его, что он лишь пошевелил губами и ответил тихо:
