Вацлав Нижинский. Новатор и любовник - Ричард Бакл

мог работать вместе с Мясиным над новым репертуаром. 6 мая, оставив Вацлава, Ромолу и Флору Реваль в Нью-Йорке, Дягилев с остальной труппой отплыл на «Данте Алигьери» в Кадис. На судне везли большое количество лошадей, множество из которых пало по дороге.

Нижинские переехали в отель «Мажестик», где проводили досуг с Карузо и другими новыми друзьями. Но главным удовольствием Вацлава были прогулки по Бродвею или походы в кино. На обеде в честь Айседоры Дункан и Нижинского Айседора, только что возвратившаяся из турне по Южной Америке и временно воссоединившаяся с Парисом Зингером, который предложил купить для нее «Мэдисон-сквер-Гарден», напомнила Вацлаву о том, как когда-то предложила ему родить общего ребенка. Она сказала: «Тогда эта идея не пришлась вам по душе. Я вижу, вы изменились — стали терпимее к нам, женщинам». Вацлав ответил: «Я не изменился. Я люблю всех, как Христос», — довольно необычное заявление, даже если так и было на самом деле.

Пребывание Нижинского в Нью-Йорке служило для газет постоянным источником слухов и сплетен, порой причудливых. «Нью-Йорк ревю», например, 13 мая поместила сообщение, что Нижинский «рассматривает» предложение, сделанное «Подводной Венерой» Анеттой Келлерман, объединить силы в создании новой «водной» постановки. Но Нижинский теперь был полностью погружен в планы относительно двух новых балетов и следующего сезона Русского балета, который пройдет под его руководством. Первой проблемой было отсутствие в труппе примы-балерины, и «Метрополитен-опера» послал в Россию представителей для поиска кандидаток. Другой проблемой стало художественное оформление «Тиля» и «Мефисто-вальса», так как ни Бенуа, ни Судейкин, к которым обращался Нижинский, не могли выехать из России. Один из директоров «Метрополитен-опера», Роулинг Коттене, отвез Вацлава и Ромолу в Гринвич-Виллидж, чтобы поговорить с подающим надежды молодым художником Робертом Эдмондом Джонсом, работавшим с Максом Рейнхардом в Берлине. Ромола писала: «Это был высокий, робкий человек, но он внушил Вацлаву доверие…» Джонс оставил воспоминания об этой встрече с Нижинским:

«Он очень нервный. В его глазах беспокойство. Он смотрит нетерпеливо, озабоченно, необычайно умно. Он кажется усталым, скучающим и одновременно возбужденным. Я замечаю за ним странную привычку обкусывать до крови кожу по краям больших пальцев. Через все мои воспоминания об этом великом артисте проходит образ этих красных, с ободранной кожей пальцев. Он размышляет и грезит, далеко заходит в мечты, вновь возвращается. Время от времени его лицо освещается мимолетной ослепительной улыбкой. У него простые, располагающие, несколько прямолинейные манеры, напоминающие порой манеры простолюдина».

Разговор велся на французском языке с запинками, но Нижинский, казалось, заинтересовался эскизами. Во время беседы Джонс почувствовал «…в нем качество, которое я могу определить… как непрерывное стремление к достижению таких высоких масштабов прекрасного, каких в действительности в этом мире не существует. В нем есть удивительная движущая сила, умственный механизм, слишком мощный, который мчится — возможно, даже сейчас — к финальной катастрофе*[349]. Иначе говоря, в нем нет ничего ненормального. Только впечатление о слишком пылкой, слишком блестящей, невероятно нервной натуре, мучимой беспощадной страстью творческого созидания».

Нижинский о художнике отозвался просто — «Tres heureux»[350].

Вацлав купил мотороллер, быстро научился им управлять и возил на нем Ромолу и подросшую Киру на прогулки. Спасаясь от эпидемии детского паралича, семья из Нью-Йорка уехала на автомобиле в Бар-Харбор в штате Мэн. Там вместе с одним-двумя друзьями, проживавшими поблизости, они ходили в бассейн, где на достижения Нижинского собирались посмотреть зрители. На вершине холма стояло мраморное здание театра, а на лужайке поднимался «греческий» амфитеатр. На этой лужайке Вацлав играл с дочерью и занимался с аккомпаниатором в греческом храме. Он также, впервые и очень успешно, попробовал играть в теннис, который не совсем верно изображал в «Играх»*[351]. Раз в неделю в театре проводился концерт, в котором принимали участие выдающиеся музыканты. Вацлав сочинил еще несколько танцев, один из которых, «Le Negre Blanc»[352], — на музыку кекуока Дебюсси.

Роберта Эдмонда Джонса пригласили для обсуждения эскизов в Бар-Харбор. Художник был ошеломлен замыслами Нижинского: он считал, что концепция «Тиля» — шедевр, а балетмейстер находится «на вершине творческих сил». Вацлав попросил его использовать в работе средневековые книги и остался доволен красочными и полными жизни эскизами костюмов. Первоначальный замысел декораций не совсем удовлетворил Нижинского, поэтому он разъяснил Джонсу свои пожелания. В своем «Дневнике» Вацлав записал, что художник «все нервничал и нервничал. Я ему говорил: „Чего бояться, не надо бояться“. Но он был нервен. Очевидно, он боялся за успех. Он мне не верил. Я был уверен в успехе». Но так как оба художника, сосредоточенные каждый на своей собственной задаче, работали вместе, появился окончательный вариант оформления балета, описанный Джонсом следующим образом: передний занавес — «огромный лист пергамента, украшенный символом Тиля — совой и ручным зеркалом, весь испачканный и протертый, подобно странице, вырванной из давно забытого средневекового манускрипта»; декорации — базарная площадь в Брауншвейге перед городским муниципалитетом и «безмолвной черной массой собора», здания, наклоненные друг к другу в искаженном виде; костюмы — «розовощекая торговка со своей большой корзиной яблок, все красно-зелено-коричневое; торговец тканями в своей лавке; толстый белесый булочник с длинным батоном; худой продавец сластей, в полосатой одежде красно-белого цвета похожий на свой леденец; сапожник, несущий башмаки необычной формы; бюргеры, священники, ученые в своих длинных одеждах и нелепых широкополых шляпах; уличные мальчишки и нищие; три знатные дамы, прогуливающиеся в остроконечных головных уборах, возвышающихся над их головами на добрых шесть футов, со шлейфами, тянущимися за ними на десять, двадцать, тридцать футов… и сам Тиль, в своих различных ипостасях — чертенок Тиль, любовник Тиль, школяр Тиль, Тиль презирающий, насмехающийся, умоляющий, корчащийся в смертельных муках…»

Ромола тем временем изучала контракт Нижинского с «Метрополитен-опера», который предусматривал сороканедельное турне по стране и трехнедельное выступление в Нью-Йорке. По условиям контракта Нижинский должен был танцевать пять раз в неделю: Ромола добилась того, чтобы он танцевал по два балета три раза в неделю и по одному — в другие вечера. Но руководство труппой и гастролями грозило Вацлаву сильным переутомлением.

В июне Дягилев телеграфировал Отто Кану из Мадрида.

Дягилев из Мадрида Кану в Нью-Йорк, (?) июня 1916 года:

«Сезон вчера замечательно завершился. Их величества посещали каждый спектакль. Я представил Лопухову, Чернышеву, Больма и Мясина королю, который восторженно говорил с ними. Он хочет, чтобы мы приехали следующей весной. Дважды принимал Стравинского, попросил его сочинить „испанский“ балет. Его величество хочет, чтобы мы дали несколько гала-концертов в Сан-Себастьяне в августе. Дягилев».

Эти гала-выступления в Сан-Себастьяне предоставляли возможность показать премьеры двух новых