Цусима - Алексей Новиков-Прибой

— Не сметь этого делать! Ни одного выстрела! Разве вы не понимаете, что мы спасаем жизнь адмирала?

— Как же это так, ваше благородие? Японцы потопят нас, как щенят…

— Не имеют права: наш миноносец — госпитальное судно.

Полковник Филипповский уговаривал матросов более ласково:

— Братцы, мы спасаем адмирала, а он для России стоит дороже, чем миноносец.

Клапье-де-Колонг добавил:

— Миноносец — пустяк: можно новый построить, а вот адмирала такого не найдешь.

В это время хотели было поднять флаги, но флаг-капитан, спохватившись, послал лейтенанта Леонтьева доложить адмиралу. Сопровождаемый мичманом Цвет-Колядинским, Леонтьев побежал вниз и, скоро вернувшись, сообщил:

— Адмирал согласился.

Моментально взвились: на фок-мачте — белый флаг (скатерть), на грот-мачте — флаг Красного креста. Затем подняли сигнал: «Имею раненых».

«Грозный» уходил под полными парами. За ним погнался двухтрубный миноносец «Качеро». Между ними завязалась перестрелка. Другой японский миноносец, «Сазанами», четырехтрубный, открыл огонь по «Бедовому». Это произошло в 3 часа 25 минут по левую сторону острова Дажелет, в пяти-шести милях от него. Неприятельские снаряды падали возле миноносца, делая недолет или перелет. На мостике «Бедового» все всполошились. Мичман О'Бриен-де-Ласси побежал в кочегарку сжечь сигнальные книги, карты и секретные документы. Баранов приказал застопорить машину, поднять шары до места, а потом скомандовал:

— Кормовой флаг спустить!

Лейтенант Леонтьев и сигнальщик Тончук бросились на ют, и андреевский флаг, висевший на флагштоке, моментально исчез.

Баранов спрятался за котельный кожух и, присев на корточки, закричал:

— Проклятье! Зачем они стреляют, косоглазые варвары?! Разве не видят наших флагов?

Потом бросился к сигнальному фалу и начал давать сиренные гудки, как бы прося пощады у противника.

«Грозный», отбиваясь от «Качеро», уходил все дальше и дальше.

«Сазанами» наконец замолчал. Он приближался к «Бедовому» очень осторожно, а потом начал огибать его с криками:

— Банзай! Банзай!

Инженер-механик Ильютович, приказав в машине приготовить ручники у клинкетов холодильника, явился к флаг-капитану и сказал:

— Разрешите утопить миноносец. Через десять минут он будет на дне.

Клапье-де-Колонг ухватился за голову:

— Что вы говорите?! Разве вы хотите утопить адмирала? Доктор сказал, что его нельзя трогать.

Спустя некоторое время к «Бедовому» пристала японская шлюпка. В этот момент почти весь экипаж миноносца находился на верхней палубе. Командир Баранов, разгладив атласную бороду, стоял у трапа, впереди всех, вытянувшись, словно на смотру. Японский офицер, как потом узнали — командир миноносца «Сазанами», капитан-лейтенант Айба, поднявшись на палубу, вдруг выхватил тесак из ножен. Первое впечатление было, что он, оголтевший от счастья, сейчас начнет рубить головы пленникам, поэтому многие вздрогнули, другие в ужасе раскрыли глаза. Но он пробежал мимо людей, направляясь к радиорубке, и прежде всего перерезал провода. А тем временем японские матросы кинулись на корму и подняли на флагштоке флаг Восходящего солнца. После того капитан-лейтенант Айба приказал всем собраться во фронт объявил на английском языке:

— Командир здесь — я!

Штабные офицеры стали ему объяснять, почему сдался «Бедовый». Тут же находился и капитан 2-го ранга Семенов. Ему почему-то сразу стало легче: он стоял прямо, приободрившись, и даже пытался разговаривать с противником на японском языке. Капитан-лейтенант Айба слушал и много раз переспрашивал наших офицеров. Каково же было его удивление, когда он узнал, что вместе с судовыми офицерами попался к нему в плен и сам командующий эскадрой, вице-адмирал, генерал-адъютант Рожественский со своим штабом. Маленький и юркий, похожий на подростка, японский офицер оскалил редкие зубы и, радуясь, втянул в себя воздух с таким шумом, словно схлебнул с блюдца горячий чай. На его желтом, аккуратно выбритом лице с черными раскосыми глазами появилось выражение и торжества и растерянности, как будто случились нечто такое, чего он не мог представить даже в своей фантазии. Он закивал головою и, задыхаясь, сказал:

— Я возьму адмирала с собою на миноносец «Сазанами».

Штабные офицеры начали уговаривать его:

— Мы все просим оставить адмирала на «Бедовом». Он тяжело ранен. Он умрет, если вы его возьмете.

Согласились на том, что вместо адмирала на «Сазанами» переправятся четыре судовых офицера в качестве заложников.

— А где лежит адмирал? — осведомился японский офицер.

— Он в командирской каюте. Но врач говорит, что его нельзя беспокоить.

— О нет, нет, я не буду беспокоить адмирала. Я только взгляну на него.

Японский офицер быстро посеменил к кормовому люку и спустился по трапу вниз. С волнением открыл указанную дверь. Адмирал, лежа на койке, устало посмотрел на незнакомое лицо, не выразив ни удивления, ни беспокойства. Молча встретились их взгляды. Дверь тихо закрылась. Капитан-лейтенант Айба, торжествуя, осторожно зашагал от каюты на цыпочках, словно охотник, внезапно открывший крупную добычу.

Через несколько минут Рожественский, узнав от флаг-капитана, что четырех судовых офицеров берут на японский миноносец в качестве заложников, приказал призвать их к нему. Когда они пришли в каюту, он сидел на койке, свесив ноги, в одной ночной рубашке, поникший, с мертвенно-бледным лицом и обгорелой бородой. Забинтованная голова его медленно поднялась и слабо закачалась, черные глаза налились слезами. Скривив рот, он обрывающимся голосом произнес:

— Бедные, бедные вы мои…

Жестокий, бессердечный, никогда не знавший жалости к другим, адмирал вдруг заплакал. Это было так же невероятно, как было бы невероятно увидеть плачущим матерого волка среди маленьких собачек, на которых раньше он наводил только ужас. Офицеры смотрели на своего начальника молча. Прощаясь с ними, он каждого из них расцеловал.

Вскоре японская шлюпка направилась к «Сазанами», увозя своего офицера и четырех заложников.

7. Молодая отвага старого крейсера

Японские суда продолжали гнаться за «Донским». Теперь выяснилось, что первый удар обрушится на него со стороны левых двух крейсеров, — они сближались с ним быстрее, чем правые. Смертельная угроза, нависшая над преследуемым кораблем, все усиливалась. Только тьма могла бы дать возможность избежать страшных бедствий, но пока она наступит — будет уже поздно.

Прошлую ночь люди с нетерпением ждали желанного рассвета, а теперь враждебно косились на солнце, которое скатывалось к горизонту так медленно, словно оно находилось в союзе с японцами.

Командир Лебедев послал минного офицера в минный погреб, чтобы он на всякий случай приготовил корабль к взрыву.

Две сотни ослябской команды с их офицерами погнали в жилую палубу. Они знали, что может произойти при гибели населенного корабля; они, случайно уцелевшие, пережили ужас и на «Буйном», когда под огнем неприятеля спасали с флагманского броненосца адмирала с его штабом. За что, за чьи преступления их подвергают еще раз жесточайшим пыткам? Бледные и посеревшие, еле передвигая одеревеневшие, как у ревматиков, ноги и часто оглядываясь, без надежды в застывших глазах, они спускались по трапам вниз, в отведенное им помещение, как в мертвецкую.

Старший офицер Блохин обошел своей неуклюже-тяжелой походкой палубу, отдавая последние распоряжения о приготовлении корабля к бою, и вернулся на мостик. В это время два крейсера слева — «Отава» и «Нийтака» — приблизились кабельтовых на сорок и открыли огонь по «Донскому». Это было в половине седьмого, как раз в тот момент, когда закатывалось солнце. Там, на далекой родине, оно теперь светило с полуденной высоты, разливая горячий блеск на весеннюю землю, принося людям радость. А здесь, в этих чужих водах — о, скорее бы догорели его последние лучи, заливающие, крейсер багровым светом!

Командир Лебедев, не обращая внимания на стрельбу противника, привалился к поручням мостика, согнулся над ними и о чем-то задумался.

— Иван Николаевич, разрешите пробить боевую тревогу? — сумрачно глядя в согнутую спину своего начальника, промолвил старший офицер.

Командир не пошевельнулся и молчал, как будто ничего не слышал.

Блохин удивленно пожал широкими плечами, поправил флотскую фуражку на голове и еще раз обратился к нему, заговорив более громко и уже официальным тоном:

— Господин капитан первого ранга, разрешите пробить боевую тревогу?

Командир повернулся на зов и выпрямился. Лицо у него было бледное, заплаканное. Слезы, застрявшие на усах и бороде, загорелись от заката, как рубины. Он пожал руку своему помощнику и сказал:

— Если со мною что-нибудь случится, позаботьтесь о моих двух маленьких девочках…

Больше он ничего не сказал. На несколько минут, захваченный воспоминаниями о далекой семье, этот храбрый человек перестал быть военным командиром. Это был просто страдающий отец, оторванный от любимых детей и обреченный, как и тысячи других жизней, на жертву преступно затеянной войне.