Персидская гробница. Тигровая Луна. Ребе едет в отпуск - Джеймс Мэйо

— Но ты не так часто занимаешь здесь какую-то позицию, — заметила жена.

— Верно. Поскольку эта работа для меня временная, мне не надо во все встревать, как в Дарлингтоне. Там, если возникала малейшая проблема, я спешил ее решить, не потому, что она была важной, а потому, что она могла разрастись в большую. Здесь мне все равно, перерастет ли она в кризис, я вполне способен с ней справиться. Помнишь мистера Слонимского из Дарлингтона?

Миссис Дойч рассмеялась.

— «Эйб Коэн попал в больницу на целую неделю, а вы, ребе, его даже не навестили», — передразнила она.

— Он даже отмечал у себя, когда я пропускал миньян, — хихикнул ребе.

Теперь он был в хорошем настроении, и жена снова осторожно попыталась вернуться к прежней теме.

— Хьюго, ты когда-нибудь думал, что для меня эти перемены тоже полезны?

— О чем ты, дорогая?

— Будучи женой раввина, мне приходилось быть бдительной и осторожной, чтобы не мешать твоей работе. Я соизмеряла свои дружеские отношения с политикой синагоги. Мне каждое утро звонила Арлин Радман и болтала часами, а я слушала и никогда не пыталась оборвать разговор, потому что ее муж — большая шишка в общине и один из твоих сторонников.

— Но ты продолжала говорить с ней и после моего ухода на пенсию, — возразил муж.

— Только потому, что от привычки слишком трудно избавиться, — она взглянула вдаль. — Когда бы они ни пришли к нам в гости, я всегда чувствовала, что она оценивает нашу обстановку.

— Неужели? Я думал, она тебе нравилась.

— Она мне никогда не нравилась, Хьюго, я просто к ней привыкла. А когда ты ушел на пенсию, для меня ничего не изменилось. Отношение женщин общины ко мне и мое отношение к ним формировалось тридцать лет, это не изменить за один вечер. У меня никогда не было настоящих друзей, ведь нельзя назвать настоящей дружбу, нужную из-за того, что мужья много значат в общине.

— Но когда я ушел на пенсию…

— Стало еще хуже. Я уже не была женой раввина, со мной не надо было советоваться. И у меня не было детей и внуков, чтобы с ними возиться. Кроме Роя, к нам не заходила молодежь, да и его мы видели, только когда Лора хотела от него отдохнуть. И я чувствовала, что он тебе мешает. Видимо, бедный мальчик тоже это чувствовал, — она с трудом сдерживала слезы.

— Поверь, Бетти, мне нравится Рой. Что касается Дарлингтона, не знаю, но… можно туда не возвращаться, — попытался он ее успокоить. — Мы можем жить где угодно, встречать новых людей и заводить с ними дружбу. Можно снять квартиру в Бостоне или Кембридже, где я смогу работать в библиотеке…

— Не поможет, Хьюго. Ученость — не твоя стихия. Если бы тебя это интересовало, ты бы давно что-нибудь сделал. Тебе не нравится возиться с пыльными книгами, ты хочешь работать с людьми. У тебя это получается. Я знаю, ты можешь ходить каждое утро в библиотеку с полным чемоданом тетрадей и карандашей, но при первой же плохой погоде ты останешься дома, и это нарушит распорядок, а потом ты все чаще и чаще будешь слоняться по дому, пока не перестанешь притворяться, начнешь ходить за мной из комнаты в комнату, помогая заниматься уборкой — двое стариков, которым нечего друг другу сказать и которые друг другу мешают.

Ребе ответил не сразу, повисла долгая пауза. Наконец он спросил:

— Чего ты от меня хочешь?

— Согласись, если тебе предложат место. Оставь им решать вопросы этики, это их дело.

Глава 40

Разговор Иш-Кошера с Адуми состоялся утром, а уже днем его сержант ехал в Тель-Авив с Шмуэлем — одним из гражданских патрульных.

Шмуэль был уже не так уверен в себе, как на допросе у Иш-Кошера.

— Понимаете, было поздно и темно. С тех пор я видел много людей. Откуда мне знать, тот ли это человек, что говорил тогда со мной?

— Вы знаете, как это бывает, — ответил сержант. — Можно не уметь описывать внешность, но если однажды кого-то видел, обязательно узнаешь знакомые черты…

— А если нет?

Сержант терпеливо объяснил:

— Подойдете к нему и поздороваетесь. Он, скорее всего, ответит, тогда спросите: «Вы нашли дом по Виктори-стрит?» Если это он, то ответит: «О да, все в порядке», или что-то в этом роде. Потом может спросить, что вы делаете в Тель-Авиве, а вы скажете, что приехали по делу или встречаетесь с другом.

— А если он скажет: «Не понимаю, о чем вы?»

— Тогда вы просто прокатитесь в Тель-Авив и обратно, вот и все.

После полудня другой сержант Иш-Кошера допрашивал пожилого бородатого механика из гаража, где Мевамет держал стол.

Механик в отчаянии смотрел на часы и косился внутрь гаража: ему нужно отремонтировать машину, скоро придет владелец.

— Я уже десять раз рассказал все вашим людям, — бухтел он. — Я не имею ничего общего с его бизнесом и ничего не знаю.

— Знаю, знаю, — успокоил сержант. — Но если человек занимал здесь стол, он мог иногда говорить с вами о клиентах. Не так же он был занят, чтобы сидеть здесь целые дни, иногда ему нечего было делать, так?

— Так, но…

— И он говорил с вами, так?

— Да, он не молчал.

— А о чем может говорить бизнесмен? О сделке, которая сорвалась; о выгодном деле, которое провернул; о проблемах с клиентом. Ведь у него были проблемы с клиентами? Не все же были довольны.

Старик ухватился за эту идею.

— Ладно, я подумаю и вспомню. Приходите на той неделе, и я вам расскажу.

— Нет-нет, — возразил сержант. — Прямо сейчас. Слушайте, пока вы работаете, вам же видна часть комнаты со столом. Разве не так?

— Когда я работаю, я работаю, и смотрю только на то, что делаю…

— Да, но вы же поднимаете голову, хотя бы чтобы взять инструменты. И должны видеть, кто сидит за столом.

— Ладно, — сдался механик. — Я вижу, кто сидит за столом.

— А если они заспорят, вы слышите, не можете не слышать, это естественно. Не говорите, что вы никогда не слышали, как Мевамет спорит с клиентом.

— А кто говорит нет? Разумеется, я слышал.

— Вы когда-нибудь слышали, чтобы клиент в гневе выскочил, хлопнув дверью?

— Послушайте, молодой человек, в бизнесе клиенты всегда хлопают дверью, но потом обычно возвращаются. Занимайся вы бизнесом, понимали бы.

— Конечно, — покладисто кивнул сержант, — и держу пари, что после этого Мевамет приходил к вам и рассказывал, и вы оба смеялись, а потом вы его уверяли: «Не волнуйся, вернется».

— А почему нет? Два