Далеко в Арденнах. Пламя в степи - Леонид Дмитриевич Залата

сарае. Павла в комсомол будем принимать. Не забудешь? В среду.

— Как это я забуду?

— А в Калиновке — слышала? — старосту прибили. Скотина был распоследняя. Двух комсомольцев выдал. Вот и допрыгался. Дают и там ребята сдачи, а? Василь хочет послать тебя на связь.

— Правда, Матюшка? — обрадовалась Маруся. — Пошлите. Вот бы сообща...

— В среду и решим.

— Ну, иди уже, иди, — сказала тихо. — Еще увидит кто-нибудь, такого наговорят...

— Верно, это ты верно заметила, — заторопился Матюша. — Здоровья тебе! Спокойной ночи!

Пошел тогда от нее взволнованный. «Такого наговорят...» Даже в шутку высказанная мысль о том, что могло бы случиться между ними, делала его счастливым.

...Углубившись в воспоминания, Матюша шел напрямик к овчарне за выгоном, забыв об осторожности. Что-то хрустнуло позади, будто провалился под ногой мохнатый ледок. Замер, прислушался. Тишина. Наверное, показалось. Да и кто там будет лазать в такую погоду! Двинулся дальше. Не видел, что следом крадутся две фигуры...

...Полицаи подкрадывались к овчарне уверенные, что оттуда нет пути для скрытого отхода. Двери одни, собственно не двери, а широкий проем без притолок, а через окна с деревянными решетками не полезешь — слишком малы.

— Эй, кто там! Вы окружены! Руки вверх и выходи по одному!

Ночная степь далеко разнесла эхо.

Если бы Смола выждал еще минуту, мог бы схватить голыми руками и Матвея, и Бугрова — они как раз собирались уходить.

— Влипли, — прошептал Матюша. — Полиция. Держитесь, Гнат Петрович, глухой стены, подальше от окон...

— Вы что там — язык проглотили? — не терпелось Смоле. — Выходи, а то стрелять начнем!

Матюша извлек из-под обломков кирпича пистолет, затем гранаты.

— У меня тут кое-что припрятано на случай. Братанов подарок... Вот и пригодился.

— Подожди, надо выработать какой-то план. — Голос Бугрова был, как ни странно, спокоен, будто за выщер-бленными глиняными стенами не ожидала смерть. По крайней мере таким он показался Матвею.

Сам же Гнат Петрович с грустью думал, что это тот самый случай, которого рано или поздно следовало ждать. Беспрерывные хождения от села к селу измотали его. Особенно усложнилась жизнь, когда за ним начал гоняться Эрлих. Документы с подделанной подписью оберштурмбанфюрера пришлось уничтожить. Оружия он с собой не носил, это не раз выручало его при случайных облавах и обысках, зато теперь...

— Какой здесь может быть план! — вздохнул Матюша. — Отдать подороже жизнь, вот и весь план.

В проем дверей бросились сразу трое. Матюша швырнул им под ноги гранату.

— Ну, кто там еще смелый? — закричал он. — Смола! Иди, шкура, поближе. Для тебя припасена противотанковая.

В ответ послышалась отборная ругань.

— Не теряйте время, Гнат Петрович, слышите? Я все равно далеко не уйду на деревяшке, а вы... За вас отвечаю перед подпольем, перед всей партией, если угодно.

И столько строгости и убежденности было в этих словах, что Бугров молча обнял Матвея и побежал к глухой стене.

Камыш и в самом деле ломался легко, но трещал так, что, если за стеной кто-нибудь оказался бы, на удачу с побегом нечего и надеяться. Лез, ожидая каждый миг пули или удара прикладом. Спрыгнул на землю, упал. Вокруг ни души. Пополз в темноту.

— Прощай, отважный юноша... Прощай.

— Вперед! — орал Смола. — Вперед, сучьи сыны!

Начальнику полиции не хотелось отдавать добычу немцам, делить с ними славу.

Тучи расступились, в прореху заглянул месяц, бросил голубоватые лучи и в решетчатые окна. Матюша стоял на одной ноге, опершись культей на кириич, размахнулся деревяшкой.

— Подходите, гады!

В расстегнутом донизу ватнике, без шапки, он был страшен, как призрак в лунном свете.

— Живым, живым брать! — орал Смола. — Патрончиков нет, комсомолия? Га-га-га!..

Блестели фонарики, черные тени приближались осторожно, выставив впереди себя карабины, боялись окованной железом деревяшки.

Смола не выдержал, грязно ругаясь, подбежал:

— Где второй? Ищите!..

Сноп желтого пламени возник в руках Матвея Супруна, словно последний всполох сердца...

Всю ночь Василь Маковей не вылезал из колодца затерянной в степи водокачки. Замерз, стучал зубами. При свете коптилки, напрягая глаза, записывал сведения для очередной листовки.

В ушах еще до сих пор звучал голос Левитана. Трижды за день сообщалось об окружении армии Паулюса под Сталинградом.

— Ура-а-а! — вне себя от радости закричал Василь, широко раскинув руки, будто хотел обнять весь мир. — Победа, товарищи! Побе‑е-да‑а!

В ответ ему торжествующе гудел тесный свод. Голос метался в нем, стонал, будто живое существо в железных путах, лишенное возможности вырваться на свободу.

Маковей прикусил язык. С ума сошел? Кто-нибудь случайно будет проезжать поблизости и услышит. Выбрался по ступенькам наверх — темно, хоть глаз выколи. Хотелось крикнуть над степью о победе, пусть знают облака и птицы, каждая былинка пусть радуется...

Около скирды Василь навеял пшеницы, бросил котомку через плечо. Теперь многие ходили в поле к скирде, собирать по горсточке, по зернышку на лепешки. Не зря он, Маковей, возился с решетками на комбайне.

Голенища сапог набиты листовками. Пусть бы их было вдвое больше, в сто раз — донес бы! То были первые вестники большой победы.

На дороге замаячила легкая фигурка. Кто-то из ребят торопится на хлебный промысел. Василь вздохнул: голодной будет зима.

— Григорий Тихонович! — обрадованно окликнул он путника. — Куда это ты вырядился? В какие дали? Котомка, корзинка... А компас прихватил?

— В Чапли. Может, Марусю разыщу, — угрюмо ответил Грицко.

— Кто тебе сказал, что она в Чаплях? — удивился Маковей. — А почему плачешь?

Грицко подбежал, уткнулся ему в кожушок:

— Убили... Уб-били его...

— Кого убили? Кого?

— Матюшу, — всхлипнул Грицко. — Подстерегли и убили... Нет теперь никого у меня. И мамка умерла, и Матюшку убили...

Василь стоял ошеломленный, прижав к себе Грицкову голову в заячьей шапке, молчал.

Неожиданно Грицко схватил Маковея за локоть, потащил за собой в кусты. По дороге катилась бедарка.

— Ковбык. Вот кого я ненавижу! Нет, не пойду я в Чапли, пока