Верхний ярус - Ричард Пауэрс

подступающей темноте, история разворачивается в обратном порядке. Одна за другой девочки, все моложе и моложе, выходят через заднюю дверь и попадают в миниатюрный, симулированный мир. Их двадцатилетняя дочь, приехавшая на весенние каникулы из колледжа, в майке без рукавов, открывающей новую, ужасную и замысловатую татуировку на левом плече, тайком выкуривает косяк, когда родители легли спать. Их шестнадцатилетняя дочь пьет дешевое вино из продуктового магазина с двумя подружками в самом дальнем и темном углу участка. Их двенадцатилетняя дочь часами неистово пинает футбольный мяч о дверь гаража. Их десятилетняя дочь бегает по траве, ловя в банку светлячков. Их шестилетняя дочь выходит на улицу босиком в первый весенний день, когда температура перевалила за семьдесят по Фаренгейту, с рассадой в руках.

Изображение появляется на фоне тенистых деревьев. Оно настолько яркое, что Дороти уверена — она где-то видела прообраз. Вот так нынче выглядит чтение вслух: они вдвоем замирают и смотрят. Кто знает, о чем думает незнакомец, проведший целую жизнь в ее доме? Она теперь знает. О чем-то вроде этого. Именно об этом.

Бумажный стаканчик простоял на кухонном подоконнике ее воображения так долго, что Дороти уже видит коричневые и голубые завитки стилизованного пара, напечатанные на нем, и может прочитать слово под рисунком: СОЛО. Масса нетерпеливых корней пробила вощеное бумажное дно, стремясь в большой мир. Чудесные длинные зубчатые листья американского каштана как будто пытаются схватиться за воздух, впервые оказавшись на улице. Дороти наблюдает за девочкой и ее отцом, стоящими на коленях у края свежевырытой ямки. Ребенок взволнованно ковыряет землю совочком. Она совершает таинство первой воды. Потом отходит от саженца, прячется у отца под рукой. И когда девочка поворачивается и поднимает лицо — в другой жизни, незримо разворачивающейся рядом с той, что случилась — Дороти видит лицо своей дочери, которая готова жить.

Слова, произнесенные у самого уха, взрывают тишину:

— Ничего не делай.

Они звучат отчетливей некуда и сообщают Дороти о том, что муж побывал вместе с ней в ином месте или где-то совсем рядом. Она кое-что поняла. Эта мысль пришла им в голову самостоятельными путями, рожденная из одного и того же поразительного предложения в одной и той же поразительной книге, которую они только что прочитали вместе:

Лучший и самый простой способ устроить так, чтобы на вырубленном участке возродился лес — ничего не делать, совсем ничего, причем отнюдь не так долго, как вы могли бы предположить.

— Больше не косить, — шепчет Рэй, и ей даже не нужны никакие объяснения. Разве они могут оставить такой своенравной, яростной и прекрасной дочери наследство лучше, чем полтора акра леса?

Они лежат бок о бок на его механической кровати и смотрят в окно — туда, где скапливаются и тают сугробы, идут дожди, возвращаются перелетные птицы, дни снова удлиняются, почки на каждой ветке превращаются в цветы, и лужайка-рецидивистка тянется к небесам сотнями неутомимых ростков.

— ТЫ НЕ МОЖЕШЬ ТАК ПОСТУПИТЬ. У тебя ребенок.

Адам откидывается на спинку двухместного дивана, поглаживая черную коробочку на лодыжке. Лоис его жена — сидит напротив; ладони на бедрах, позвоночник как телеграфный столб. Он колеблется, одурманенный спёртым воздухом. У него закончились объяснения. Ответа нет. Последние два дня из-за этого превратились в сущий ад.

Он смотрит в окно, наблюдая, как огни Финансового округа сменяют день. Десять миллионов точек мерцают в наступившей темноте, напоминая логический вентиль схемы, выполняющей вычисления для задачи, с которой возится далеко не первое поколение.

— Ему пять лет. Ему нужен отец.

Ребенок в Коннектикуте всего полтора дня, а Адам уже не может вспомнить, на какой из мочек его ушей есть выемка. И как мальчик оказался пятилетним, когда он только родился. И вообще, как он, Адам, мог стать отцом кого бы то ни было.

— Он вырастет обиженным на тебя. Ты будешь незнакомцем в федеральной тюрьме, которого он будет навещать, пока я не перестану его заставлять.

Она не бросает ему это в лицо, хотя должна была бы. На самом деле, он уже незнакомец. Просто она не знала об этом. А мальчик… да, мальчик. Для Адама он уже чужак. Две недели в прошлом году Чарли хотел стать пожарным, но вскоре понял, что банкир лучше по всем параметрам. Больше всего на свете он любит выстраивать свои игрушки в шеренгу, считать их и складывать в контейнеры с замочками. Единственное, зачем ему однажды понадобился лак для ногтей — пометить свои машинки, чтобы родители ничего не украли.

Мысли Адама возвращаются к комнате и женщине на барном стуле, что сидит напротив. Губы жены изогнуты в скорбной гримасе, щеки раскраснелись — она как будто задыхается. После ареста она кажется ему такой же туманной, как и собственная жизнь с того дня, когда он вернулся в Санта-Круз и начал ее имитировать.

— Хочешь, чтобы я пошел на сделку.

— Адам. — Ее голос — машина в управляемом заносе, — Ты больше никогда не выйдешь на свободу.

— Ты считаешь, что я должен обречь на тюрьму кого-то другого. Просто уточняю.

— Это правосудие. Они преступники. И один из них обрек тебя.

Он отворачивается к окну. Домашний арест. Внизу — мерцание Нохо[85], блики Маленькой Италии; край, куда ему теперь нет доступа. А еще дальше, за пределами всех кварталов — черный клин Атлантики. Линия горизонта — экспериментальная партитура для какой-то эйфорической музыки, которую он почти слышит. Справа, вне поля зрения, возвышается витая башня, сменившая выпотрошенные. Свобода.

— Если мы добиваемся справедливости…

Голос, который должен быть ему знаком, говорит:

— Да что с тобой такое? Собираешься поставить благополучие другого человека выше своего собственного сына?!

Вот она: главная заповедь. Заботься о себе. Защищай свои гены. Положи свою жизнь за одного ребенка, двух братьев и сестер или восемь кузенов. А скольким друзьям это соответствует? Скольким незнакомцам, которые, возможно, все еще где-то там, отдают свои жизни за другие виды? Скольким деревьям? Он не может рассказать своей жене о самом худшем. С тех пор как его арестовали — с тех пор как он снова начал мыслить объективно, после стольких лет отношения к вопросу как к абстракции, — он начал понимать, что мертвая женщина была права: мир полон благ, которые превыше даже твоего собственного вида.

— Если я заключу сделку, то мой сын… Чарли вырастет, зная, что я сделал.

— Он будет знать, что ты сделал трудный выбор. Исправил ошибку.

Адам невольно смеется.

— Исправил ошибку!

Лоис вскакивает. Хочет что-то ему крикнуть, но давится яростью. Когда за ней захлопывается