Семья Машбер - Дер Нистер

Кроме мужчин, на площади перед домом реб Дуди и на близлежащих улицах толпились женщины и девушки, которые тоже хотели посмотреть, что творится. Но послышались мужские голоса: «Уходите, уходите, женщины!..» И те, как перепуганные куры, спрятались за ворота, пытаясь подсматривать через щели заборов и калиток.

Малыши вначале думали, что им удастся пробраться сквозь толпу. Однако старшие гнали их и не разрешали им пройти. Тогда дети вскарабкались на заборы, на столбы, на уличные фонари; иные забирались на чердаки, а оттуда на крыши. На крышах, заборах и столбах — вдоль всей улицы, по которой должна была проходить похоронная процессия, — сидело столько ребят, что даже не верилось, что в городе их так много.

В доме реб Дуди уже совершалось омовение. Раввины в праздничных одеждах хлопотали вокруг покойника: читали Мишну и псалмы, обмывали покойника, обряжали его в саван, а затем ходили вокруг него со свитками Торы в руках, как это делают в редких, исключительно важных случаях. Никого, кроме самых видных и почтенных горожан, не удостоили чести присутствовать при омовении и даже просто войти в дом реб Дуди. Носильщики, сжатые со всех сторон плотной толпой, подняли вверх шесты, чтобы народ знал, где находятся носилки, и не толкался, но, напротив, освободил место для тех, кто спустится со второго этажа с покойником на руках.

И вот вынесли покойника. Раздались вздохи и всхлипывания. Одни, сдерживая плач, проливали слезы, другие громко плакали. Тело реб Дуди уложили на носилки, и процессия двинулась к кладбищу. Но тут из дома раввина вышел человек с рубахой и ножницами в руках — эта рубаха была на реб Дуди в момент его кончины. Человек взобрался на скамью и затянул нараспев: «Первым наш ученый, богач имярек удостаивается чести получить первый кусок…» Глашатай отрезал от рубахи лоскут, к которому потянулось множество рук. Каждый хотел получить полоску, кусок, хотя бы клочок бесценной рубахи. За это платили большие деньги, на которые в городе собирались построить синагогу в честь реб Дуди. Наиболее богатые и почтенные получили по большому лоскуту; не столь знатным и состоятельным горожанам достались обрывки поменьше. Всем хотелось участвовать в этом богоугодном деле и заполучить клочок рубахи реб Дуди, который мог служить талисманом. Шутка ли — рубаха, которая была на реб Дуди, когда он расставался с душой!.. Тысячи рук тянулись к ней. Те, кто стоял поближе, смогли схватить лоскуты сами, а те, кто находился подальше, просили впереди стоящих взять и передать им. У кого были деньги — тот тут же расплачивался; у кого денег не было — просил поверить ему на слово. Шум и волнение достигли предела. Люди, не имевшие при себе наличных денег, готовы были снять с себя верхнее платье — сюртуки, кафтаны — и сдать его в залог.

Но вот рубаха уже вся изрезана и поделена. Поднятые высоко над землей носилки дрогнули — процессия двинулась дальше. Послышался чей-то голос: «Муж великий… нынче… пал… во Израиле…» У людей, услыхавших этот возглас, мороз по коже пробежал. Даже ребятишки, облепившие заборы, столбы и крыши, забыли о прекрасной погоде и стали со страхом прислушиваться к словам и приглядываться к тому, как мужчины в черном толпятся, подобно сжатому со всех сторон стаду овец, особенно возле того места, где на носилках покачивается мертвое тело, а множество дрожащих рук перехватывают деревянные шесты, сменяя уставших носильщиков. Женщины и девушки также с почтительным страхом смотрели сквозь щели ворот и калиток, пугаясь и самого покойника, и окриков мужчин: «Уходите, уходите, женщины!»

Долго еще — медленно и осторожно — несли покойника, задерживаясь по пути возле синагог и молелен, пока наконец не дошли до кладбища. Все участники процессии столпились возле носилок. Потом подошли к вырытой могиле, у которой хлопотали рядовые члены погребального братства. Старосты сегодня надели атласные кафтаны — ради праздника и из уважения к покойному раввину. Тело опустили в могилу, сняли с носилок, уложили и начали просить у реб Дуди прощения:

— Учитель наш… Город и все его обитатели, которым ты столько лет служил, от мала до велика просят у тебя прощения!

Обращение это прозвучало так искренне и просто, словно собравшиеся расставались с человеком, который собрался уехать ненадолго и вскоре должен был вернуться. Прежде чем засыпать могилу, прокричали, глядя в нее: «А сын твой Лейзер займет твое место… И город обязуется уважать его, потому как он того заслуживает. Умершему реб Дуди это, несомненно, будет по душе…»

Сын произнес кадиш. Человека, стоявшего в разрытой могиле и укладывавшего покойника, вытянули за руки наверх, и тут же первые лопаты земли посыпались на саван. Сначала землю бросали наиболее уважаемые горожане, потом и все те, кому удалось пробраться поближе к могиле, а напоследок могилу засыпал рядовой землекоп, который прибил лопатой землю и обровнял свежий холмик.

Все кончено, можно было расходиться. Однако провожавшие задержались. Похороны начались задолго до полудня, а завершились лишь во второй половине дня, когда солнце, большое и ясное, горело во всем своем блеске над простором раскинувшихся за городом полей, пахнувших только что ушедшей зимой и наступающей порою роста и брожения. Деревья, которые пока еще чернели голыми ветвями, предвещали обильное цветение. Прекрасная погода не оставила равнодушными даже самых суровых и набожных: никому не хотелось расходиться по домам, приятно было постоять здесь, подышать свежим воздухом и поговорить о великом человеке, которого оставили под свежим могильным холмиком.

— Единственный в поколении своем, — произнес один из раввинов и набожно поежился в своем раввинском пальто и от свежего воздуха, к которому не привык, и от воспоминания о добрых делах, совершенных покойным, которому он сейчас и в самом деле не видел равного.

— Невозместимая потеря! — подтвердил второй раввин и отвернулся в сторону, так как не мог смотреть в глаза стоявшим рядом с ним.

— Весь свет объездить! — произнес третий. Все готовы были перечислять добрые дела усопшего реб Дуди.

Так говорили люди спокойные, уравновешенные. Но другие, более горячие, стоявшие тут же и одержимые желанием чем-нибудь поживиться по случаю смерти реб Дуди и использовать это обстоятельство якобы в целях упрочения веры, загорелись в исступленной набожности и выступили с такими речами:

— Если кедры могучие рушатся, а прутья остаются невредимыми, то не следует ли нам извлечь из этого для себя урок?..

— Какой именно? — спрашивали их.

— Не означает ли это, что не все у нас ладно, что многое мы упускаем из виду? — говорили те, у кого фанатизм подступал к горлу.

Пытаясь объяснить, чем они так возмущены, они начали вспоминать, сперва Иоселе-Чуму, известного разрушителя ограды, затем историю Михла Букиера — да будет забыто имя его! — того самого, который прошлой зимой пришел однажды в субботу к реб Дуди, положил перед ним свой талес и потребовал, чтоб его исключили из еврейского общества. Вспомнили и Лузи Машбера, который также распространял заразу. «Все это, вместе взятое, — объясняли эти нетерпимые и набожные люди, все больше распаляясь, — конечно, не доставляло радости реб Дуди и ускорило его безвременную кончину».

— Вот бы ускорить и их кончину! — раздался вдруг голос, который никто не ожидал услышать, поскольку из уважения к тем, кто участвовал в разговоре, остальные должны были держаться позади и не вмешиваться в беседу. — Вот бы ускорить их кончину! — открыто и грубо повторил тот же голос.

— Кому это — им? — с удивлением оглянулись провожавшие реб Дуди.

— Вот! — ответил тот, указывая на Иоселе-Чуму, стоявшего неподалеку в окружении своих приверженцев, и на Лузи Машбера, который также пришел на похороны вместе со своими сторонниками.

Слова эти произносил кабатчик Иоина, рядом с которым находился его неизменный компаньон — Захария. Оба они, разумеется, присутствовали на похоронах, подобно всем обитателям города. Они не желали пропустить такое событие, как смерть реб Дуди, и даже слезы проливали. Иоина, стоя возле могилы, видел, какие почести оказывал город человеку, которого считал своим украшением. Возможно, Иоина тогда впервые подумал: если от такого человека, как главный раввин города, ничего не остается, то что уж говорить о таком, как сам он, Иоина?.. Он плакал и проливал слезы, как рассохшаяся бочка, — быть может, проникаясь поучительным зрелищем, а возможно, и от обильных пасхальных возлияний у себя в кабаке и в гостях у других. Захария тоже помогал ему проливать слезы: он был соучастником Иоины во всех делах: общественных и личных, связанных с кражами, с доносами и с ограблениями. Захария не так истекал слезами, как Иоина, но тыльной стороной ладони он поминутно вытирал уголки глаз.

Оба они оказались возле группы раввинов и держали себя тихо и спокойно. Но зажигательные речи тех, кто заступался за обиженного Господа Бога, ударили им в голову, и Иоина с Захарией начали искать причины смерти реб Дуди не в естественных законах бытия, а в провинностях определенных лиц, которых они вспомнили, не зная, что те находятся здесь же, на кладбище. Заметив их, Иоина и Захария уже больше не упускали их из виду. Они пробрались вперед и позволили себе откровенно и грубо обругать виновников, назвав их по именам и указав на них пальцем: