Российские университеты XVIII – первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы - Андрей Андреев

Остается еще заметить, что помимо общих обзоров о состоянии немецких университетов в ЖМНП регулярно публиковались справочные сведения о них: списки лекций с указанием профессоров и предметов (здесь фигурировали такие университеты, как Гёттинген, Тюбинген, Лейпциг, Вюрцбург, Фрейбург, Вена, Прага, Цюрих, Берн), статистические данные о количестве студентов с отдельным указанием числа иностранцев, распределения слушателей по факультетам и т. д.

Символическим же свидетельством близости к «классическому» университету служит помещенная, очевидно по распоряжению самого Уварова, в ЖМНП за 1847 г. посмертная публикация одной из филологических статей Вильгельма фон Гумбольдта, которая открывалась изложением научного credo немецкого мыслителя – его верности чистой науке: «Сравнительное изучение языков тогда только может дать точные и значительные результаты касательно языка, развития народов и образования человечества, когда оно сделается самостоятельным, имеющим пользу и цель в себе самом».[1321]

В журнале «Отечественные записки» тема немецких университетов преломлялась несколько в ином ключе, нежели в ЖМНП. Общий характер «Отечественных записок» определяли литературные произведения и критические статьи, поэтому трудно было бы ожидать появления здесь детальных обзоров, относящихся к университетскому образованию за границей. Тем не менее один из разделов журнала был озаглавлен «Наука», и там среди других представлены переводы исследований немецких профессоров (в частности, помещен цикл из пяти статей Л. фон Ранке о Реформации[1322]) или биографии отдельных ученых (например, А. Л. Шлёцера[1323]). Но главное, что тема немецких университетов возникала в журнале именно в той мере, в какой она волновала русское общество 1830—40-х гг., будучи актуальной для участников общественных споров о судьбе России и ее соотношении с Западной Европой.

Редактору «Отечественных записок» Андрею Александровичу Краевскому (1810–1889) удалось сделать свой журнал самым читаемым в России того времени (с огромным тиражом в 8000 экз.), и почти каждая публикация в нем вызывала отклики в обществе. Интересно, что свою деятельность журналиста Краевский с 1835 г. начинал в ЖМНП, где был сперва помощником редактора, а в 1837 г. – редактором, непосредственно связанным с С. С. Уваровым[1324]. Важность университетской темы, представленной в ЖМНП за эти годы, не могла не наложить отпечаток на осознание Краевским ее значения для русского общества.

С 1839 г. он привлек к сотрудничеству в своем журнале ведущих писателей и публицистов «западнического» направления, в том числе членов московского кружка Н. В. Станкевича, которые, штудируя между собой Гегеля и Шеллинга, питали глубокий интерес к немецкой университетской науке. Ярким свидетельством тому служит публикация, появившаяся в журнале «Московский наблюдатель» в мае 1838 г., когда его издание всецело перешло в руки В. Г. Белинского и М. А. Бакунина, что фактически сделало этот журнал печатным органом кружка Станкевича. В заметке из «Литературной хроники» Белинский с позиций философии Гегеля обратился к истории отечественного высшего образования, чтобы подчеркнуть в ней роль Московского университета как старейшего в России, чье «органическое развитие» за прошедшие годы позволяет ему сейчас пользоваться «безмерным» авторитетом в глазах общества, «воспитателем молодых людей всех классов и сословий» которого он является. Правительственные реформы придавали Московскому университету регулярное обновление (в гегелевском смысле); в последние же годы молодые профессора, учившиеся «в Берлинском университете, под руководством первых знаменитостей века, напитанные учением основательным, глубоким и современным, знакомые с духом новейшей философии», внесли в университет «совершенно новый элемент, долженствующий дать ему новую жизнь». Произошло это потому, что «Берлин есть представитель не только просвещения Пруссии – первого в этом отношении государства в Европе, не только просвещения Германии – хранительницы элевзинских таинств и священного огня новейшего знания, он есть представитель просвещения всей Европы», а значит, «молодые профессоры Московского университета черпали знание в самом его источнике».[1325]

Восторженный тон Белинского в его отзывах о Берлинском университете прекрасно передает настроения московской литературно-философской среды, представители которой в результате и отправились в Берлин в конце 1830 – начале 1840-х гг. почти в полном составе. Именно благодаря этому среди сотрудников «Отечественных записок», приглашенных Краевским, возникли яркие фигуры посредников между русской и немецкой культурами, которые, сами находясь в университетской среде Германии, транслировали господствующие там идеи и явления читающей публике в России.

Прежде всего, здесь нужно назвать Януария Михайловича Неверова (1810–1893). Близкий друг Н. В. Станкевича, он с 1833 г. по рекомендации Уварова поступил на службу в департамент народного просвещения, а со следующего года также участвовал в издании ЖМНП в качестве помощника редактора, где и началось его сотрудничество с Краевским. В мае 1837 г. Неверов выехал в Берлин и в течение двух лет за собственный счет учился в университете, живя и путешествуя по Германии вместе со Станкевичем и Грановским.[1326]

Помимо большого количества переводов и критических заметок о немецкой литературе Неверов опубликовал в «Отечественных записках» в 1839 г. некролог профессора Берлинского университета Эдуарда Ганса (1798–1839). Здесь, как ни в каком другом тексте русской публицистики этого времени, Неверову удалось замечательно выразить, что представлял собой ученый «классического» университета в своем отношении к науке и обществу: «Он был нечто более, нежели профессор: Германия лишилась в нем проповедника науки и представителя своего общественного мнения».[1327]

Неверов показывал, что главным содержанием преподавания в немецком «классическом» университете служит восприятие каждого предмета сквозь призму высоких философских принципов, истин чистой науки. Так, правовед Ганс «собственно, не был преподавателем философии, но это не мешало ему беспрестанно обращать на нее внимание своих слушателей, во-первых, как прямою, непосредственно из сущности предмета преподаваемых им наук истекающею с нею связью, так и самым способом преподавания, взглядом на предметы, на жизнь вообще, даже на события каждодневные. Во всем этом у него отражалось какое-то высшее мерило, которое, подстрекая ум, влекло его далее и далее, иногда к самому святилищу науки, к коему Ганс охотно указывал руководителей. Лучшие профессора философии в германском университете сознаются, что ему обязаны они половиною своих слушателей, что от него стремились к ним целые толпы юношей, которым он представлял храм сознания в дивном свете. Действительно, слушая лекции Ганса, невозможно было не полюбить науки (разумеем здесь не исключительно философию, а науку вообще)».

Тем самым, Неверов, по сути отказываясь от изображения каких-либо индивидуальных особенностей личности Ганса, предельно обобщал его образ и рисовал идеального ученого, с «горячими убеждениями», «смелою, сильною речью», способного «возбуждать в слушателях живой интерес ко всему, что составляет достоинство человека».[1328] Даже говоря о привычках профессора, Неверов останавливался именно на характере его общения со слушателями, всегда открытом и длительном, когда «в 6 часов вечера или в 12 утра он, бывало, медленно идет из университета по липовой аллее, окруженный толпою студентов, распрашивающих его о том, что преимущественно их заняло на его лекции». Похороны Ганса в описании Неверова были общественной манифестацией, на которой не только студенты, но и «все, что только есть замечательного в Берлине в литературном, ученом и художественном отношении, все явилось отдать последнюю честь покойному». Могила же Ганса располагается в символическом пантеоне Берлинского университета, рядом с могилами Фихте и Гегеля.[1329]

Поразительно, каким образом в этом некрологе Неверов предугадал не только научную репутацию, но те же привычки и даже сам ритуал похорон своего друга, профессора Московского университета Т. Н. Грановского (1813–1855) – первого университетского ученого в России, общественное значение которого можно сопоставить с профессорами немецкого «классического» университета.[1330] Это «предвидение» можно объяснить очень просто: в середине 1840-х гг. – времени наибольшей популярности Грановского – тот идеал, который он пытался воплощать своей деятельностью, уже существовал в сознании русского общества, переходя туда из описаний «классического» университета, с которыми читатели знакомились, благодаря таким посредникам, как Неверов.