Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Все это сбивает с толку в свете того, что должно было произойти, насколько неспокойно было в Европе и с какой готовностью принималась возможность войны при обсуждении вопроса, который был, в конце концов, колониальным спором, и его можно было сравнительно легко уладить путем международного соглашения. К началу августа британская армия уже обдумывала вопрос, сможет ли она быстро доставить экспедиционный корпус на континент, и возник страх, когда адмиралтейство потеряло из виду военно-морской флот Германии на целые сутки[1286]. Английские военные власти приняли некоторые оборонительные меры, например отправили солдат охранять оружейные склады[1287]. Позднее в том же месяце в ответ на продолжающийся кризис было созвано специальное заседание Комитета имперской обороны с целью изучения стратегического положения Великобритании и военных планов, на котором Грей сообщил своим коллегам по кабинету о продолжении переговоров между штабами британской и французской армий. Ходили слухи, будто немецкие военные рассматривают возможность высадки войск в Агадире, даже будто Вильгельм отдал предварительный приказ готовиться к мобилизации[1288]. 4 сентября Генри Уилсона – руководителя военных операций – так напугали сообщения, поступавшие от военных атташе в Германии, и рассказы о том, что Германия закупает пшеницу, что он позвонил в «Кафе рояль» на Пикадилли, чтобы предупредить Черчилля и Грея, которые там обедали. Втроем они сидели допоздна в доме Уилсона и обсуждали сложившуюся ситуацию[1289]. В Германии шло серьезное обсуждение вопроса о превентивной войне, и даже Бетман, видимо, понимал, что она может пойти на пользу немецкому народу[1290]. «Ужасная ситуация в Марокко начинает действовать мне на нервы», – писал Мольтке своей жене, добавляя: «Если мы опять выйдем из этой истории поджав хвост, если мы не сможем заставить себя выступить с энергичными требованиями, на которых готовы настаивать с мечом в руках, то тогда я теряю надежду на будущее Германского рейха. В этом случае я уйду в отставку. Но перед этим я попрошу избавиться от армии и отдать нас под протекторат Японии; тогда мы сможем без помех делать деньги и полностью стать умственно неполноценными»[1291].

1 августа после встречи с кайзером в балтийском порту Свинемюнде (который сильно пострадает от бомбежек союзников в 1945 г.) Кидерлен указал на то, что он готов забыть о своих требованиях всего Французского Конго и искать компромисса с французами. Националистическая пресса в Германии вопила об «унижении», «позоре» и «постыдном поведении»[1292]. «Если бы только мы могли быть избавлены от этого момента невыразимого позора, национального бесчестья», – писала ведущая консервативная газета. «Неужели старый прусский дух исчез, неужели мы стали народом женщин, которым правят интересы нескольких расово чуждых торговцев?» Иностранцы, как утверждала газета, называют императора «Guillaume le timide, le valeureux poltroon!»[1293]. Известные бизнесмены во главе с Баллином, с другой стороны, призывали к урегулированию ситуации, прежде чем экономическая ситуация в Германии не ухудшилась. В начале сентября страх перед войной привел к обвалу фондового рынка в Берлине.

Кидерлен и Жюль Камбон быстро достигли принципиального соглашения: часть Французской Африки для Германии в обмен на признание Германией господства Франции в Марокко. Как часто случается с переговорами, затем они три месяца пререкались из-за нюансов, таких как берега рек или крошечные деревушки в глубине Африканского континента, о которых никто, кроме местных жителей, мнения которых, разумеется, никто не спрашивал, не знал. Небольшой клочок территории под названием «Утиный клюв» на севере Камеруна породил особые проблемы. Кидерлен также вызвал переполох, когда решил провести короткий отпуск на французском курорте Шамони со своей любовницей, которая, по слухам, была французской шпионкой. И хотя он намеревался путешествовать инкогнито, их приветствовали на вокзале местный префект и почетный караул. Националистическая французская пресса бушевала – не из-за любовницы, а из-за бестактного выбора места. Кидерлен оставил ее там на несколько недель, а в своих письмах к ней, которые, как вполне мог допустить, будут прочитаны французами, предупреждал, что Германии, возможно, придется воевать, если она не получит удовлетворения на переговорах[1294].

Договор, который в конечном счете был подписан 4 ноября, дал Франции право установить над Марокко протекторат и обязывал уважать экономические интересы Германии. В обмен Германия получала около 100 тыс. квадратных миль в Центральной Африке. Кидерлен и Камбон обменялись фотографиями. «Моему ужасному противнику и очаровательному другу», – гласила надпись Кидерлена, а Камбон написал: «Моему очаровательному противнику и ужасному другу»[1295]. На железнодорожном вокзале Лиона носильщик узнал Камбона. «А вы не посол в Берлине?» Камбон ответил, что это так. «Вы и ваш брат в Лондоне оказали нам огромную услугу. Без вас мы попали бы в передрягу»[1296].

Однако позднее Грей сказал: «Последствия такого зарубежного кризиса с этим не заканчиваются. Кажется, что им пришел конец, но они уходят в подполье и снова появляются позже»[1297]. Европейские державы получили новые причины не доверять друг другу, и главные лица, которые принимали решения, и их народы ближе подошли к принятию возможности войны. Извольский, который теперь стал русским послом во Франции, написал своему преемнику в Санкт-Петербург, что международный порядок в Европе был серьезно ослаблен: «Нет сомнений в том, что каждое местное столкновение между державами должно привести к общеевропейской войне, в которой России, равно как и любому другому отдельно взятому европейскому государству, придется участвовать. С Божьей помощью начало конфликта можно отсрочить, но мы должны ежечасно принимать во внимание, что он может случиться в любой момент, и мы должны быть готовы к нему в любой час»[1298].

«Сердечное согласие» между Великобританией и Францией устояло, несмотря на то что каждая сторона понимала, что другая вела себя плохо. Французы понимали, что англичане могли бы оказать им более решительную поддержку с самого начала, а Великобритания досадовала на Францию из-за того, что та была несговорчива в вопросе о Конго и захватила испанскую часть марокканской территории[1299]. Британский кабинет министров продолжал беспокоиться относительно англо-французских военных переговоров. В ноябре кабинет провел два бурных заседания, на которых некоторые умеренные министры, выступавшие против военных обязательств перед Францией, пригрозили уйти в отставку. Даже Асквит начал сомневаться; как он написал Грею в сентябре того года, переговоры были «довольно опасными» и что «французов не следует поощрять в настоящих обстоятельствах строить планы на каких-либо допущениях такого рода»[1300]. Пока Грей упорно приводил доводы в пользу свободы действий в иностранных делах, он впервые был вынужден согласиться с некоторой долей контроля со стороны кабинета министров. Была заключена договоренность, что между английским и французским Генеральными штабами не будут проходить никакие обмены, которые привели бы к какому-либо обязательству со стороны британских военных или военно-морскому участию в войне, и если сношения такого рода и будут иметь место, то лишь с предварительного одобрения кабинета министров. Тем не менее военные переговоры продолжались, и Генри Уилсон продолжал путешествовать по Франции и уверять французских партнеров, что Великобритания будет рядом с ними. Также начались военно-морские переговоры, которые в феврале 1913 г. привели к соглашению о сотрудничестве на Средиземном море и в водах между Великобританией и Францией, согласно которому французы должны сосредоточиться на первом, а англичане – на вторых. Англичане могли сказать себе, что не подписались под военным союзом с французами, но узы, соединявшие эти две страны, стали крепче.

Во Франции подписание договора с Германией было расценено как победа, такая же большая, по словам некоторых, как взятие Алжира в 1830 г.[1301] Правительство Келло рухнуло, чему, однако, немало способствовало раскрытие того факта, что он состоял в тайной связи с немцами. К власти пришло новое правительство, возглавляемое настроенным против Германии националистом Раймоном Пуанкаре. Кризис, который рассматривали как свидетельство того, что Германия готова использовать войну, чтобы получить желаемое, также оказал сильное воздействие на общественное мнение Франции и стал стимулом для собственных приготовлений Франции к войне[1302]. Французский военный атташе в Берлине позднее предупредил, что общество в Германии охвачено воинственными настроениями и сильно возмущается тем, что в его глазах является поражением в Марокко, что оно не готово идти на компромисс или принимать компенсацию в будущем кризисе. По мнению военного атташе, военная конфронтация между Францией и Германией была неизбежна. Стефан Пишон, который был министром иностранных дел Франции между 1906 и 1911 гг. и вернулся на эту должность в 1913 г., Жоффр и ряд его ведущих генералов находились под сильным влиянием таких сообщений[1303].