Война, которая покончила с миром. Кто и почему развязал Первую мировую - Маргарет Макмиллан

Усложняя ответ Франции Германии, ее союзница Россия дала ясно понять, что не заинтересована в том, чтобы оказаться втянутой в войну из-за Марокко. Извольский, который теперь стал послом России в Париже, напомнил французам, что они не проявили активности в оказании поддержки его стране в боснийском кризисе тремя годами раньше. «Россия, разумеется, – сказал он, – остается верной своим союзникам, но ей будет трудно заставить общественное мнение благосклонно отнестись к войне из-за Марокко». И русские не особенно акцентировали внимание на том, придут ли они на помощь Франции, если на ту нападут. Русской армии, заявил Извольский, понадобятся два года, прежде чем она будет готова воевать. Царь передал смешанное послание французскому послу в Санкт-Петербурге: он сдержит свое слово, данное Франции, при необходимости, но для французов будет разумно прийти с Германией к соглашению[1275].

Другой ключевой союзник Франции – Великобритания изначально заняла такую позицию: Франция и Германия могут решить этот вопрос между собой без ее участия. Помимо волнений рабочих, правительство было озабочено решением других внутренних проблем – коронацией короля Георга V в июне того года, возобновившимися волнениями из-за самоуправления Ирландии, ростом массовости демонстраций – иногда сопровождавшихся насилием – суфражисток, требующих избирательного права для женщин, и достигшей своей кульминации борьбой между палатой общин и палатой лордов из-за парламентской реформы. На международной арене у Великобритании были проблемы с обоими ее партнерами по Антанте. «Как трудно работать с французами, – сказал один служащий министерства иностранных дел, – которые, похоже, никогда не действуют открыто»[1276]. А отношения Великобритании с Россией снова пошли на спад, особенно в Персии, где они обе продолжали соперничать за влияние[1277].

Напротив, ее отношения с Германией улучшались, несмотря на тупик в военно-морском вопросе. В мае того года, до начала кризиса, кайзер прибыл в Лондон на открытие памятника его бабушке, и визит прошел, по-видимому, хорошо (хотя, когда уезжал, он громко посетовал на Великобританию Луи Баттенбергскому – немецкому князю, который был адмиралом британского флота)[1278]. В Османской империи немецкие и английские финансовые предприятия сотрудничали в таких проектах, как строительство железных дорог[1279]. Радикальные и умеренные члены кабинета министров и их сторонники в парламенте критиковали высокие расходы на военно-морской флот и оказывали нажим на Грея с целью улучшения отношений с Германией, требуя помимо всего прочего, чтобы кабинет министров контролировал внешнюю политику, особенно в тех вопросах, которые касались Германии[1280].

Самому Грею нравилось, что Великобритания действует как в былые времена – как арбитр среди держав, и его не волновала перспектива расширения Германией своих колоний в Африке. Он побуждал французов быть более выдержанными и при этом намекал немцам, что Великобритании, возможно, придется поддержать Францию. Важно то, говорил он обеим сторонам, чтобы английские интересы уважались в любом новом урегулировании мароккан ского вопроса. Министерство иностранных дел, во главе которого теперь стоял сэр Артур Николсон, который занимал решительно антигерманскую позицию, и профранцузский посол в Париже придерживались более мрачного взгляда с самого начала: нынешний кризис был повтором первого марокканского кризиса, и Грей должен активно и явно поддерживать французов, или Антанте придет конец. Грей и его премьер-министр Асквит противостояли этому давлению до тех пор, пока в середине июля в Лондон не пришло известие о том, что Германия требует все Французское Конго[1281]. «Мы начинаем прозревать», – написал Айра Кроу, известный своим глубоким недоверием к внешней политике Германии. Вот что он написал в меморандуме министерства иностранных дел: «Германия делает самые большие ставки в игре. Если будут приняты ее требования по Конго или в Марокко, или – чего, я думаю, она будет добиваться – в обоих регионах, это будет определенно означать подчинение Франции. Условия, выполнения которых она добивается, не таковы, чтобы их могла принять страна, ведущая независимую внешнюю политику. Нюансы этих условий не так уж и важны сейчас. Это испытание силы, если уж на то пошло. Уступка означает не потерю интересов или авторитета. Она означает поражение со всеми неизбежно вытекающими последствиями».

Николсон согласился: «Если бы Германия увидела хоть малейшую слабость с нашей стороны, ее нажим на Францию стал бы для той невыносим, и ей пришлось бы бороться или сдаться. В последнем случае прочно установилась бы германская гегемония со всеми ближайшими и отдаленными перспективами»[1282]. Кабинет министров одобрил послание Грея в Германию о том, что в результате прибытия «Пантеры» англичане испытывают еще большую озабоченность кризисом и обязаны оказать поддержку Франции. Немцы – и это, вероятно, было указанием на их неуклюжее ведение всего этого дела – не потрудились ответить в течение двух недель, что лишь углубило подозрения Великобритании.

Для Грея это было беспокойное лето. В начале того года он пережил еще одну личную трагедию, когда его любимый брат Джордж был убит львом в Африке, а марокканский кризис удерживал Грея в Лондоне, далеко от его поместья в Фаллодоне. Кабинет министров разделился по вопросу о том, насколько твердыми следует быть с Германией и насколько большую поддержку предложить Франции. В стране продолжалась волна забастовок, и жара била все рекорды. (По вечерам Черчилль вызывал Грея и отправлялся с ним плавать в свой клуб.) 21 июля после продолжительного обсуждения кабинет министров принял решение сказать Германии, что Великобритания не согласится с решением марокканской проблемы, в котором не принимала участия. Тем же вечером Ллойд Джордж выступил с речью на официальном обеде в резиденции лорд-мэра Лондона. Великобритания, заявил он, традиционно использовала свое влияние для поддержания свободы и мира: «Но если нам будет навязана ситуация, в которой мир можно сохранить, лишь отказавшись от великого и благотворного положения, которое Великобритания завоевывала веками, проявляя героизм и добиваясь успехов, позволив обращаться с Великобританией так, будто ее можно не принимать в расчет среди государств, когда затронуты ее жизненные интересы, то в таком случае я категорически заявляю, что мир такой ценой будет унижением, непереносимым для такой великой страны, как наша. Национальная честь – это не вопрос принадлежности к той или иной стороне»[1283].

Речь в Мэншн-Хаус отчасти вызвала сенсацию, потому что ее произнес человек, который был известен своими умеренными взглядами на Германию. Посол Германии заявил протест против ее воинственного тона.

В Германии ужесточение позиции Великобритании потрясло Кидерлена, который уже начал сталкиваться с трудностями. Союзник Германии Австро-Венгрия выразила мягкое неодобрение. «Мы стоим плечо к плечу с Германией на востоке, – сказал Эренталь доверенному лицу, – и всегда будем верны своим союзническим обязательствам, но я не могу поддержать Кидерлена, отправившего «Пантеру» в Агадир… Мы не можем проводить авторитарную политику»[1284]. Кайзер, который, несмотря на всю жестокость своих комментариев и заметок на полях, неизменно уклонялся от перспективы войны, пригрозил вернуться из своего летнего круиза по Норвегии. «Потому что я не могу позволить своему правительству действовать таким образом, когда меня нет на месте, чтобы иметь возможность наблюдать за последствиями и вмешиваться. Иначе это будет непростительно, а я буду выглядеть просто как парламентский правитель! Le roi s'amuse! А тем временем мы держим курс на мобилизацию! Это не должно произойти в мое отсутствие!»[1285] 17 июля с яхты кайзера пришло сообщение, что он не хочет войны, и к концу месяца он возвратился в Германию.

Все это сбивает с толку в свете того, что должно было произойти, насколько неспокойно было в Европе и с какой готовностью принималась возможность войны при обсуждении вопроса, который был, в конце концов, колониальным спором, и его можно было сравнительно легко уладить путем международного соглашения. К началу августа британская армия уже обдумывала вопрос, сможет ли она быстро доставить экспедиционный корпус на континент, и возник страх, когда адмиралтейство потеряло из виду военно-морской флот Германии на целые сутки[1286]. Английские военные власти приняли некоторые оборонительные меры, например отправили солдат охранять оружейные склады[1287]. Позднее в том же месяце в ответ на продолжающийся кризис было созвано специальное заседание Комитета имперской обороны с целью изучения стратегического положения Великобритании и военных планов, на котором Грей сообщил своим коллегам по кабинету о продолжении переговоров между штабами британской и французской армий. Ходили слухи, будто немецкие военные рассматривают возможность высадки войск в Агадире, даже будто Вильгельм отдал предварительный приказ готовиться к мобилизации[1288]. 4 сентября Генри Уилсона – руководителя военных операций – так напугали сообщения, поступавшие от военных атташе в Германии, и рассказы о том, что Германия закупает пшеницу, что он позвонил в «Кафе рояль» на Пикадилли, чтобы предупредить Черчилля и Грея, которые там обедали. Втроем они сидели допоздна в доме Уилсона и обсуждали сложившуюся ситуацию[1289]. В Германии шло серьезное обсуждение вопроса о превентивной войне, и даже Бетман, видимо, понимал, что она может пойти на пользу немецкому народу[1290]. «Ужасная ситуация в Марокко начинает действовать мне на нервы», – писал Мольтке своей жене, добавляя: «Если мы опять выйдем из этой истории поджав хвост, если мы не сможем заставить себя выступить с энергичными требованиями, на которых готовы настаивать с мечом в руках, то тогда я теряю надежду на будущее Германского рейха. В этом случае я уйду в отставку. Но перед этим я попрошу избавиться от армии и отдать нас под протекторат Японии; тогда мы сможем без помех делать деньги и полностью стать умственно неполноценными»[1291].