Комментарий. Не только литературные нравы - Геннадий Красухин

Кстати, северокорейский диктатор, как и Ганичев, академик Международной академии Меценатства. Я поначалу думал, что Ганичев туда избран как председатель президиума регионального общественного движения «Добрые Люди Мира». Но похоже, что она из тех академий, куда выбирают не за творческие или научные заслуги.

Меня самого приглашали однажды избираться в Международную академию педагогических наук. «Членом-корреспондентом?» – спросил я. «Можно и сразу академиком, – сказали, – но это будет стоить в два раза дороже». «Так у вас выбирают за деньги?» – удивился я. «Что вас удивляет? – сухо ответили мне, – мы же новая организация. Нам нужны деньги! А у вас зато будет почётное звание!»

Был у нас с Юрием Кузнецовым слушатель Высших литературных курсов – Валерий Хатюшин, который писал стихи. «Стихи! – фырчал Кузнецов. – У нас в Краснодаре любой член литобъединения пишет лучше!»

– Знаешь, – сказал он мне по телефону перед самым обсуждением Хатюшина, – я сегодня на семинар не приду. Ты уж проведи обсуждение этого графомана сам.

– Но почему? – взвился я. – Здесь ведь и говорить нечего. Стихи чудовищны. Приходи. Он тебе больше поверит.

– Он верит только Сорокину, – сказал Юрий Поликарпович. – Сорокин его и взял на курсы. Я был против категорически.

Хатюшин печатался в основном в журнале «Молодая гвардия» у Анатолия Иванова. Потом он стал там работать. Стихи его были не просто плохи, от них исходила какая-то звериная злоба.

Семинар я провёл один. Никто ничего хорошего Хатюшину о стихах не сказал. На том и расстались.

А спустя некоторое время узнаю, что он стал нынче дважды лауреатом. Дали ему премии Есенина и «Золотое перо России». Хотел сказать: и на здоровье. Но сами подумайте, стоит ли желать здоровья тому, кто злорадно назвал «возмездием» события 11 сентября 2001 года, когда самолёты террористов обрушили два нью-йоркских небоскрёба, убив тысячи ни в чём не повинных людей (в числе которых оказались и русские), кто в нечеловеческой своей ненависти принялся радостно отплясывать на трупах:

С каким животным иудейским страхомС экранов тараторили они!..Америка, поставленная раком, —Единственная радость в наши дни.И не хочу жалеть я этих янки.В них нет к другим сочувствия ни в ком.И сам я мог бы, даже не по пьянке,Направить самолёт на Белый дом…

Дело не в том, что из-под «золотого пера России» выплеснулось нечто непотребное, хвастливое и дикое: такие герои обычно других науськивают, а сами, как заметил Марк Твен, идут в бой с песнями позади всех и бегут с поля битвы с воплями в первых рядах. Дело в том, что подобные стихи сильно расходятся с Уголовным кодексом.

Молодёжь насмешливо называет антифашистов «антифой». К ним относятся как к чудакам. Быдляки своё дело делают: учат цинизму. Небезуспешно.

Только что отпраздновали столетний юбилей великого русского интеллигента академика Дмитрия Сергеевича Лихачёва. Он выписал в своей книге «Заметки и наблюдения» слова Блаженного Августина: «Единственным признаком благородства скоро станет знание литературы». Лихачёв умер семь лет назад. Что для него значила эта фраза? Какое время он ею характеризовал? Близкое к нынешнему? Или то далёкое, когда оказался он в концентрационном лагере в Соловках по обвинению в антисоветской деятельности? Но о лагере он писал недвусмысленно: «Интеллигенция в условиях Соловков не сдавалась. Она жила своей, часто скрытой от посторонних глаз, духовной жизнью, собираясь и обсуждая разные философские проблемы». Речь, стало быть, о том, каким ощущал Дмитрий Сергеевич время в последние годы жизни.

Знание литературы – единственный признак благородства? Я бы сейчас добавил к эпитету «единственный» ещё и «реликтовый». Как сообщило только что «Эхо Москвы», более трети москвичей не читают книг. Опрос, проведённый Левада Центром, показал, что только 23 процента горожан называют себя постоянными читателями. Нелюбовь к чтению, считают нынешние психологи, воспитывается с детства. Дальше цитирую радиостанцию: «Родители практически не читают книги детям, а в школе учителя требуют от ребёнка быстрого чтения. Этот процесс превращается в экзекуцию».

Хорошая книга – лучшее оружие тотального наступления против быдляка. Быдляк это чувствует. Поэтому все силы приложит, чтобы не раскручивали хорошую.

Я уже не раз здесь вёл речь о специфике нынешнего образования. Вот и руководитель моей кафедры Валентин Иванович Коровин много горьких слов сказал в «Литературной газете» (№ 38, 20–26 сентября 2006 года) о нашем студенчестве, о том, как отбирают у них часы на освоение языка и литературы, как заставляют филологов изучать математику, что, конечно, есть издевательство над людьми, выбравшими себе совершенно определённую профессию. Много верного сказал Коровин и о труде преподавателей, которые сейчас поставлены на грань потери квалификации: в два раза урезали часы на основные курсы! В превозносимой Коровиным Болонской системе преподавания действительно немало привлекательного и для студентов, которым помогают материально грантами или недорогой ипотекой, и для преподавателей, которым прилично платят, раз в четыре года отправляют в годовой отпуск для пополнения научного багажа, оплачивают заграничные командировки, предоставляют пенсионные льготы. Прекрасно! И всё же иные постулаты Болонской системы представляются мне весьма сомнительными. Например:

«Болонья требует от преподавателей раз в пять лет менять специальные курсы. Если, например, сегодня я читаю лекции о лирике Пушкина, то в следующее пятилетие я должен подготовить курс о прозе Чехова».

Я вспоминаю, как слышал от Льва Кривенко, Бориса Балтера, Юрия Трифонова, Евгения Винокурова, Константина Ваншенкина, что они заслушивались в Литературном институте лекциями о Пушкине Сергея Михайловича Бонди. Я слушал в МГУ темпераментные лекции пушкиниста Бонди лет через 15 после них. Могу себе представить, что было бы с Сергеем Михайловичем, если б ему предложили почитать студентам курс о Чехове, а потом, может быть, перейти к советской литературе!

В том-то и штука, что настоящий специалист свой курс не на пять лет готовит. Можно, конечно, читать общие курсы по истории литературы: знакомить студентов и с Достоевским, и с Толстым, и с Чеховым. Но на разработку курса по творчеству каждого из них порой и жизни человеческой не хватит. Если, конечно, не застывать над однажды достигнутым, а продвигаться дальше, уточняя реалии и детали, фиксируя новое, что тебе в этом художнике, в этом его произведении, в этой главе этого его произведения открывается.

С. М. Бонди был специалистом, а, к примеру, Василий Иванович Кулешов, написавший учебник по истории русской литературы X–XX веков, специалистом не был. Никогда прежде не занимался ни древнерусской, ни литературой XVIII или XX веков. Каким мог быть его учебник? Таким, каким и был, – поверхностным, перечислитель – ным, официозным, скучным.