Комментарий. Не только литературные нравы - Геннадий Красухин

– Какие же это книги? – говорю на бюро секции критики, когда был его членом. – Просмотрите содержание! Это одна и та же книга, дважды изданная – на периферии и в Москве. Причём непонятно за какие заслуги. Человек пером не владеет. Да и грамотностью: «Доблестный был наш русский княже». Что это за русский как иностранный? Ведь «княже» – звательный падеж древнерусского.

– Нет, – возражает мне председатель. – Названы книги по-разному. Представлены обе, а это свидетельство профессионализма.

Москвичу, конечно, или ленинградцу вступить в Союз было потруднее: книги на периферии им не выпустить! Но когда разрешили принимать без книги, особенно оживились редакционные работники. «Он очень часто печатается, – говорят, – всем известен». Потому и печатается часто, что имеет такую возможность. Работает, допустим, у нас, в «Литературной газете», отзываясь на все предложения начальства, которому сверху спускают директивы: написать рецензию на плохую книгу, раскритиковать талантливую вещь.

Не скажу, что такой всегда пройдёт в Союз по ковровой дорожке. Но бывали случаи и стремительного продвижения. Бюро не возражает и передаёт дело кандидата в приёмную комиссию. Та – за приём, и дело направлено на утверждение в московский секретариат. Утвердили. И российский секретариат оформляет документы. А с одним нашим работником процесс застопорился на первом же этапе: отказалось бюро признать его достойным членства в Союзе. Но не на того напали! Написал он возмущённое письмо в московский секретариат: зажимают, дескать, не принимают по идеологическим соображениям, не любят партийных критиков – и приказал секретариат приёмной комиссии разобраться. Ну, а после того, как и приёмная высказалась против, секретариат принял его в члены Союза своей властью.

А другой наш завотделом никак количеством взять не мог. До десятка статей не набиралось. Со всем начальством был в хороших отношениях. Говорили ему: пройдёшь бюро – дальше по рельсам покатишься. Но как его пройти? Председатель бюро руками разводит: я-то не против, но я ведь не один решаю. И вздыхает, проглядывая тощий перечень публикаций: «Перефразируя Толстого, твой список гол как-то…»

Но голь, как известно, на выдумки хитра. Пришел зав с предложением к руководству газеты: давайте устроим «круглый стол» по насущным проблемам текущей литературы, позовём на него членов бюро секции критики и литературоведения, дадим полосу или полторы. Что ж, одобрило руководство, дело хорошее.

«Круглый стол» удался. Пили кофе, ели печенье с конфетами. Зав, смущаясь, даже коньяку предложил: не хотите ли? «Кофе с коньяком, – оживились. – Недурно».

А на следующей неделе объявляет председатель бюро своим членам, что вот на приёме кандидатура такого-то. Он в «Литературной газете» заведующим. Надо его представлять? «Да знаем мы его!» – закричали. Приняли единогласно.

А через год этот наш зав сам вошёл в бюро, стал приёмные дела рассматривать. Не ограничились, стало быть, одним только приёмом неписателей в писательские ряды – стали выталкивать их наверх, в руководство.

Когда-то Вениамин Каверин зря порох тратил – убеждал бывшего своего товарища по старому литературному цеху Константина Федина, ставшего председателем Союза писателей СССР, поддерживать таланты, противостоять бездарностям. Но «чучело орла», как кто-то метко звал его за внешнее сходство, Федин уже являл творческую мертвенность, застылость. Он и сам кроме незавершённого скучнейшего «Костра» ничего не создал и до талантов других ему, судя по всему, не было никакого дела.

Или Николай Тихонов. Тоже герой соцтруда, тоже депутат, тоже, как тогда пышно писали, «видный общественный деятель». Его первые баллады напоминали стихи Гумилёва. Впрочем, Гумилёв ведь тоже был учеником Киплинга. «Орда», «Брага» – в этих ранних поэтических сборниках Тихонова ощущается лирический напор, пульсирует жизнь.

Но осыпать его стали всевозможными звёздами и премиями после того, как перестал он быть художником. Помню своё ощущение от его книги публицистической прозы «Шесть колонн»: неловкость – Тихонов в ней не всегда в ладу с русским языком. Тем не менее дочитать мне её пришлось: в «Литературной газете» я обязан был быть в курсе произведений, выдвинутых на ленинскую премию. Секретарю Союза писателей СССР Тихонову её как раз и дали.

Так и составляли секретариаты из растративших свой талант или никогда его не имевших. Уравнивали одних с другими, выпускали миллионными тиражами, поощряли монографиями об их творчестве, которые охотно брались писать подхалимы, и постоянно интервьюировали литвождей, среди которых были большие любители рассказывать о себе самые невероятные истории.

О лживых байках Михаила Алексеева или Егора Исаева я уже здесь писал. Скажу о Владимире Васильевиче Карпове, последнем первом секретаре Союза писателей СССР. Рассказывает, что он, разведчик, лично взял 79 «языков», то есть пленил и привёл к своим 79 живых фашистов. Мои товарищи-фронтовики смеялись, что же он раньше-то об этом молчал! Из скромности? А другие почему об этом молчали? Да если бы он действительно взял 79, горячились бывшие разведчики, об этом раструбила бы вся фронтовая печать! Это супер – подвиг, равный десяткам сбитых самолётов!

Воевал-то Карпов, наверное, храбро, раз получил в 1944 году звезду героя. Но на фотографиях он с двумя. Вторую получил от Сажи Умалатовой, той самой, которая при Ельцине щедро раздавала своим единомышленникам награды почившего в Бозе Советского Союза.

А в эпизод со штрафбатом, в котором начал в 1942-м войну Карпов, не верили лагерники. То есть в сам-то штрафбат верили, но не верили его рассказу, как он туда попал.

Вспоминал Карпов, что уже должен был в 1941 году получить диплом об окончании Ташкентского военного училища, когда поделился с кем-то из курсантов своим сожалением, что Сталина упоминают в печати гораздо чаще Ленина. Курсант из этого разговора тайны делать не стал. Карпова арестовали, дали знаменитую политическую статью 58–10 и угнали в Гулаг на лесоповал. Он атаковал из лагеря письмами Калинина, просился на фронт. И в конце концов добился своего.

«Липа!» – уверенно утверждали люди, хлебнувшие лагеря, такие как Юра Давыдов. Политическим Сталин не доверял, к штрафбату не допустил бы. В штрафники попадали только уголовники, которым предоставлялась возможность собственной кровью искупить своё преступление.

А о том, что Карпов был полностью и окончательно прощён, свидетельствуют Военная академия имени М. В. Фрунзе, которую он окончил в 1947-м, и Высшие академические курсы Генштаба, на которые тоже могли принять после тщательной проверки (Карпов был их слушателем в 1948-м). И его служба в Генеральном штабе после войны – лучшее доказательство, что не было на Карпове клейма политического заключённого: в Генштаб брали и вовсе просвечивая человека рентгеном!