Комментарий. Не только литературные нравы - Геннадий Красухин

Потом-то я понял, как был не прав в оценке статьи Владимира Михайловича. Перечитывая её позже, я удивлялся себе, каким невежественным дураком нужно было быть, чтобы не оценить её сразу. Ведь Померанцев говорил о вещах, которые и сегодня актуальны:

«Задача критика не только в том, чтобы раскрыть патриотизм писателя и актуальность освещённой им темы. Критик должен оценить роль книги в литературе, сказать, что нового вносит она сравнительно с прежними… Мы знаем имена многих писателей, знаем их книги, но вовсе не знаем, чем обязана им литература, что они дали ей».

По-моему, именно за такие вещи на Померанцева тогда и накинулись. Ведь по существу он бил по всей советской, досоветской и, как теперь видно, постсоветской критике.

Некогда Белинский произнёс фразу, которая уводила (и увела!) русскую литературу и русскую критику с того направления, какое задали ей Пушкин, Лермонтов и Гоголь. В восьмой статье о Пушкине Белинский сказал: «Зло скрывается не в человеке, но в обществе…»

Эти страшные слова освободили человека от любых его пороков, возложив ответственность за них на общество. А литература эту ситуацию стала изображать и выражать, побудив критику подтверждать или опровергать воссозданную в произведении писателя реальность.

Долго теоретизировать не буду. Укажу только на поклонение Белинского Гегелю и на то, что Маркса и Энгельса называли «младогегельянцами». А возвращаясь к критике, как её понимал Померанцев, скажу, что он выступал против подмены литературного анализа произведения социально-политологическим. Кстати, сам Владимир Михайлович здесь же выступил и превосходным критиком: показал, почему никакого отношения к литературе не имеют не только книги прочно забытого теперь С. Болдырева или изредка поминаемых С. Бабаевского, М. Бубеннова, но и роман Э. Казакевича «Весна на Одере». И наоборот: почему «Районные будни» В. Овечкина надолго останутся в литературе, несмотря на их злободневность. И всё же на Померанцева набросились не только за его конкретные оценки. Его яростно атаковали тогдашние критики, не владевшие искусством литературного анализа (увы, и в сегодняшней критике с этим не намного лучше!). «Нет, товарищ Померанцев, – восклицала, к примеру, Л. Скорино, – Ваши теоретические предпосылки не верны, а оценка явлений литературы, если говорить напрямик, узка и жеманна: у Вас получилась искажённая картина литературы, потому что Вы подошли к ней с идеалистических позиций…»

Сегодняшнему читателю мало о чем говорят эти «идеалистические позиции». А в то время это было очень серьёзным политическим обвинением. Померанцева топтали. Называли «антисоветчиком», «клеветником». Его громили в «Правде» и в других официальных органах печати, проклинали на состоявшемся в 1955 году Втором съезде советских писателей, призывали исключить из Союза.

Из Союза писателей его не исключили, но без куска хлеба оставили. Перекрыли любую возможность печататься. Попробовал Владимир Михайлович, юрист по специальности, устроиться куда-нибудь юрисконсультом, но его слава бежала впереди него. Никто брать на работу опального писателя не желал.

Владимир Михайлович не очень любил вспоминать то голодное для их семьи время, когда его жена Зинаида Михайловна, добрейший человек, с золотыми руками, вынуждена была шить очень красивые фартуки и продавать их с помощью знакомых. Но кое-что из его воспоминаний о тех годах перепадало мне и Пете Гелазония, ответственному секретарю журнала «Семья и школа», где Померанцев благодаря Пете был введён в редколлегию.

В командировку по российской глубинке его никто не посылал. Поехал сам. Жил у родственников, ездил по колхозам, встретил одного очень толкового председателя, о котором написал небольшую книжку.

Но кто её издаст? Хлопотали боевые товарищи Владимира Михайловича, майора, великолепно владевшего немецким и потому служившего во фронтовом агитпропе, забрасывавшем противника листовками и карикатурами. Хлопотали за Померанцева и его сослуживцы по послевоенной Германии – демобилизовали Владимира Михайловича только через несколько лет после окончания войны. Словом, кто-то вышел на Николая Грибачёва, который работал тогда у Фурцевой, первого секретаря Московского горкома партии, советником по культуре.

Грибачёв позвонил в издательство «Знание», обычно выпускавшее небольшие книжечки многотысячными тиражами. Но книжку Померанцева решено было выпустить тиражом в одну тысячу.

Разумеется, Владимир Михайлович был рад и этому: во-первых, хоть небольшие, но деньги, а во-вторых, выход книжки автоматически сигналил другим редакторам: с публикаций этого автора запрет снят.

Словом, всё уже было готово. Тираж отпечатан, один экземпляр, как водится, был послан в цензуру (Главлит), откуда прислали какие-то замечания.

Ознакомившись с ними, Владимир Михайлович категорически отказался их учитывать.

– Что-то серьёзное? – спрашивали мы с Петей.

– В них не было никакого смысла, – ответил Владимир Михайлович, – чрезмерная перестраховка.

– И что дальше? – интересовались мы.

– А дальше – вот, – и Владимир Михайлович клал на стол самостоятельно перепелетенную книжечку. – Я переплел верстку. – объяснял он. – Книжку не пропустили и не выпустили.

Мы ахали: но как же так? Неужто нельзя было прийти к какому-либо разумному компромиссу?

– Есть вещи, – строго сказал Владимир Михайлович, – по которым никакой разумный компромисс невозможен. Точнее, он неразумен. Потому что без самоуважения жить на свете становится невыносимо.

Я впитывал его уроки. Насколько впитал, не мне судить. Но что быдляк никогда ни о чём не договорится с интеллигентом, знаю точно. Интеллигент органически не способен воспринять уроки бессовестности, сервильности, желания холить собственные амбиции. А ничего другого интеллигенту быдляк предложить не может. Он не приучен отступать. А здесь приходится. Потому, наверное, и не прерывается человеческая жизнь на земле, что в вечном своём столкновении с интеллигенцией обречён быдляк вечно ей проигрывать!

Другой бы сдох к пятнадцати годам

Благодарю Тебя, Господи, что со мной этого не произошло! Но смерть в пятнадцать лет кажется совершенно невероятной. Однако немного позже – через два года мне пришлось хоронить одноклассника. Точнее, одноклассницу Валю Сытую. Она умерла от опухоли мозга.

На Валеру Потапова смотреть было страшно. Он плакал, не скрываясь. Все знали, что они с Валей не просто дружили, но любили друг друга. И как быстро Валя Сытая сгорела! Вот же она – на коллективной фотографии нашего 9 класса «В»: спокойная, смотрит в объектив строго, не как Потапов – он чему-то тихо улыбается…