Македонский Лев - Дэвид Геммел

— Он не так зловещ, как тебе кажется, — заметил Парменион.

Мотак удыбнулся. — Попытайся смотреть на него не как на свое отражение, Парменион. Ты хороший человек, но ты — его меч. Доброй ночи, друг. Завтра мы будем говорить уже о более приятных вещах.

Косматые тучи висели над Пеллой как клубы дыма, отдаленный гром гневно сотрясал небеса, когда Олимпиада осторожно пробиралась к скамейке под дубом на краю южного сада. Она двигалась медленно, поддерживая правой рукой живот, часто останавливаясь, чтобы потянуть спину.

Ее дни с Филиппом были непостоянны, переходили от ласковых прикосновений и щедрот к внезапным приступам ярости, когда лицо его краснело, а зеленые глаза излучали гнев.

Будь я такой же стройной, как прежде, я бы его покорила, говорила она себе. И я снова буду стройной. Смешно подумать, как изменилась ее величественная поступь, став развалистой, и она не могла теперь обнять мужа, прижавшись вплотную, чтобы возбудить его. Ибо в ее способности возбуждать состояло ее могущество. Без нее Олимпиада чувствовала себя потерянной, беззащитной.

На длинной скамейке под дубом были подушки, и она растянулась на них, чувствуя, как рассасывается боль в основании спины. Кажется, каждое утро все эти месяцы ее рвало — каждую ночь ее желудок выворачивался, оставляя во рту вкус желчи.

Но последние несколько дней были еще хуже. Ее сны прерывались, и она слышала, будто ее ребенок плачет, как бы с большого расстояния. И на рассвете она просыпалась, думая, что ребенок умер у нее внутри.

Она пыталась найти утешение в компании Федры, но ее подруга часто отсутствовала во дворце, проводя часы — и даже целые дни — с Парменионом. Это изумляло Олимпиаду, которая знала, как ее подруга не выносит прикосновения Мужчины.

Начался дождь, поначалу слабый, затем усилившийся, поливавший выложенную камнями дорожку и цветы в саду. Здесь, под высоким дубом, Олимпиада чувствовала себя в безопасности; ветви над ее головой были густыми и хорошо укрывали от дождя.

Парменион бежал по мощеной дорожке к себе домой, увидел ее и cменил курс. Спрятавшись от дождя под ветви, он подошел к ней и поклонился.

— Небезопасное место, госпожа. Сюда может ударить молния. Позволь прикрыть тебя моим плащом и отвести в твои покои.

— Еще не время, стратег. Посиди со мной немного, — сказала она с улыбкой. Покачав головой, он усмехнулся и сел рядом, вытянув свои длинные ноги и отряхивая дождевые капли с плеч и ладоней.

— Странные вы существа, женщины, — заметил он. — У тебя есть прекрасные покои, сухие и теплые, но ты сидишь здесь, где холодно и сыро.

— Здесь как-то хорошо и спокойно, не находишь? — спросила она. — Вокруг нас всюду идет гроза, но мы здесь, в сухости и безопасности.

Вновь послышался гром, теперь уже ближе, и молния расчертила небо.

— Видимость безопасности, — отозвался Парменион, — это не то же самое, что быть в безопасности. Ты выглядишь печальной, — сказал он вдруг, инстинктивно потянувшись к ней и беря за руку. Она улыбнулась ему, сдержав слезы усилием воли.

— На самом деле мне не грустно, — солгала она. — Просто… я чужая в незнакомой стране. У меня нет друзей, мое тело стало неуклюжим и некрасивым, и я не могу найти нужные слова, чтобы расположить Филиппа. Однако я сумею, когда родится наш сын.

Он кивнул. — Ребенок беспокоит тебя. Филипп сказал мне, что тебе снится его смерть. Но вчера я говорил с Бернием; он говорит, что ты сильна, и ребенок растет как полагается. Он хороший человек и прекрасный врач. Он не стал бы лгать мне.

Гром теперь раздался прямо над головой, ветер завыл в ветвях дуба, сильно его закачав. Парменион помог Царице подняться, покрыл ее голову и плечи своим плащом, и они вместе вернулись во дворец.

Проводив ее до комнат, Парменион развернулся, чтобы уйти, но тут она закричала и стала падать. Парменион метнулся к ней, поймал за руки и уложил на скамью.

Ее рука вцепилась в тунику на его груди. — Он пропал! — закричала она. — Мой сын! Он пропал!

— Успокойся, госпожа, — велел Парменион, гладя ее по волосам.

— О, матерь Гера, — застонала она. — Он мертв!

Спартанец спешно вышел во внешние покои, послав к Царице трех служанок, чтобы те позаботились о ней, затем отправил гонца за Бернием.

Через час целитель явился, дал Царице сонного отвара, затем прибыл к Филиппу с докладом. Царь сидел в тронном зале с Парменионом, который стоял рядом.

— Нет причин для беспокойства, — заверил Филиппа лысый врач. — Младенец силен, его сердцебиение не нарушено. Не знаю, отчего Царица решила, что он мертв. Но она молода и возможно подвержена глупым страхам.

— Она никогда не казалась мне пугливой, — заметил Парменион. — Когда на нее напали всадники, одного она убила, а на остальных смотрела свысока.

— Я согласен с лекарем, — сказал Филипп. — Она как разгоряченная лошадь — быстрая, энергичная, но перенапряженная. Как скоро она родит?

— Не больше пяти дней, государь, возможно раньше, — ответил ему целитель.

— После этого ей станет лучше, — произнес Царь, — когда дитя присосется к ее груди. — Отправив врача из зала, Филипп обернулся к Пармениону. Спартанец крепко впился в спинку Царского трона, его лицо было бледно, а из ушей и носа текла кровь.

— Парменион! — вскричал Филипп и бросился к своему военачальнику. Спартанец попытался ему ответить, но все, что послышалось из его уст, был только сдавленный стон. Упав прямо на руки Царю, Парменион почувствовал, как пучина боли захлестнула его голову.

Затем он стал падать…

… и разверзлась Пропасть.

Дух Дераи витал над постелью Пармениона, чувствуя незримое присутствие Аристотеля рядом.

«Теперь пробил час величайшего испытания,» — прошептал его голос у нее в душе.

Дерая не ответила. У постели сидели Мотак и Берний, оба молчаливые, неподвижные. Парменион почти не дышал. Жрица устремила свой дух внутрь умирающего, избегая его воспоминаний и держась к его центральной искре жизни, чувствуя панику внутри сердцевины, когда опухоль пустила свои темные отростки в его мозг. Довольно просто было заблокировать действие сильфиума, но даже Дерая была удивлена, насколько быстро распространяется рак. Большинство опухолей, как она знала, были обсцентными, уродливой имитацией жизни, и они создавали себе собственный приток крови — питаясь через него, обеспечивая себе существование так долго, как тело сможет носить их в себе. Но с этим раком было не так: он распространялся с невероятной скоростью, разрастаясь далеко за пределы сердцевины. Неспособные найти подпитки, его самые длинные отростки гнили, поражая вещество мозга. Затем появлялся новый отросток, который следовал тем же путем.