Большая родня - Михаил Стельмах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За танками появились мотоциклисты; тыркая автоматами, извивисто мчали по дороге. Бойцы взвода управления погнали их назад. Не успели убежать автоматчики, как несколько самолетов налетело на остатки батареи, а из-за леса снова двинули танки, врезаясь в узкий кинжал дороги, зажатой болотом и оврагом.
Григорий, схватив гранаты, бежит вперед, видя перед собой подвижные белые углы раздвоенных крестов на землистом танке.
— Куда летишь! Ко мне! — хрипит Федоренко. Григорий останавливается. Возле наводчика уже нет ни одного бойца.
— Подавай снаряды!
Он с разгона бросает снаряд в сизо-дымчатое винтовое отверстие и затуманенным глазом видит, как Тур с гранатами спешит к взводу управления.
— Накрылся один! Давай еще снаряд! Поворачивай ствол! Да быстрее! — и Григорий будто сливается в единое целое с Федоренко, стараясь угадать любое его движение.
Еще выстрел — и передний танк закрутился на одной гусенице, закрывая узкую дорогу.
— Повернули и прямо в болото! Увязли, как бабы в глине! Ты смотри! Смотри, Григорий!
— Вижу, Петр, — вытирает со лба копоть. Ревут машины и не могут выскочить из болота. К ним уже спешат несколько бойцов. Махнул рукой, как однокрылая ветряная мельница, артиллерист Петров — темень охватила танк. Возле Тура встало несколько бойцов. Военной развороченной дорогой идут они вперед и залегают возле яра, готовясь встретить новое наступление автоматчиков…
— Давай, Григорий!
— Даю, Петр, — высыпал из ящика снаряды.
— Эх, закурить бы…
— Даже завалящего бычка нет, — еще раз перетрясает карманы Григорий.
И вдруг горячий ветер подхватывает Шевчика, бьет в грудь и куда-то поднимает…
«Неужели улетает голова? Неужели улетает?» Словно со стороны видит, что его голова, оторвавшись от затекшего, сдавленного болью тела, летит в лес и в неистовом разгоне вот-вот ударится о мясистый комель дуба.
«Хоть бы не о дерево — тогда разобьется навек…»
VІІІ
— Созинов, лейтенант Созинов!
— Слушаю, товарищ капитан.
— От Тура есть какие-то вести?
— Нет, товарищ капитан! Уже три часа прошло, как потеряли радиосвязь, — натягивается голос лейтенанта.
За его скупыми словами кроется тоска и тревога о своих товарищах. Год прожили вместе, а подружились навеки. И капитану передается настроение нахмуренного, грустного воина.
— Созинов… Михаил, неужели погиб наш Тур?
— Не знаю, товарищ капитан… Пустите разведать.
— Тебя? Езжай, Михаил! Бери мою «эмку». Только береги себя. Знаешь ведь — дорога опасная. Да. Дорога опасная. А ты мне дорог… Сроднились.
— Спасибо, товарищ капитан! — легко выскакивает из землянки; зацепив локтем дежурного, бегом летит искореженной лесной дорожкой к машине.
Когда улеглась первая волна радости, снова с тревогой начинает думать о своем друге, припоминая все черты дорогого лица, привычки товарища, его строгую улыбку и искренний сердечный голос.
Машина выскакивает на опушку; скоро перед нею начинают рваться мины, поднимая пепельные султаны земли.
— На лесную дорогую поворачивай!
Авто лавирует между сонными деревьями, пока не оседает в узенькую, глубоко врезанную в землю дорогу. Мигает на земле солнечный свет, пробиваясь причудливыми узорами между разомлевшими листьями; на черешнях прозрачно-желтый глей затягивает свежие раны; ароматными разогретыми струйками веет небольшая, круглая, как озерцо, просека, а дорогой, выдвинув жало, извиваясь всем черным, словно плетеным телом, ползет остроголовая гадюка. Съежилась, почувствовав грохот машины, скрутилась кольцом, но переднее колесо с разгона налетело на нее, и раздавленный гад бессильно закрутился, скатываясь в глубоко выбитую колдобину.
Где-то в стороне грохочет взрыв мины; через голову, шелестя, пролетает свой снаряд, а солнце рассеивает рябь и по стволам высоких деревьев, и по густым кустарникам, и по зеленым лужайкам, краснеющих то цветами, то земляникой, то дикой клубникой. На шинах колес несколько раздавленных ягод до боли напоминают сгустки живой крови. Снова видит перед глазами Тура, небольшого и подвижного, как ртуть.
Слева пошло болото, а дальше обозначились контуры глубокого оврага. Здесь должна быть третья батарея. Поперечная грунтовка рассекает дефиле, и Созинов, выскочив из машины, идет дорогой, узко лежащей между болотом и оврагом.
Приклонившись к дереву, прищурив узкие глаза, с автоматом на груди стоит боец.
— Киреев! — узнает командир бойца. — Где лейтенант Тур?
Ветер пошевелил гриву бойца, рассыпал черные волосы по широкому лбу, но даже не шевельнулся воин, прикипев к дереву в последней страже…
Лежали неподвижные бойцы, лежали искромсанные куски тела, развороченные пушки; дальше чернели сожженные и подбитые танки, над болотом валялись убитые немецкие автоматчики, но нигде не было ни единого живого человека.
— Тур, брат Typ, — наклонился Созинов над шинелью лейтенанта и прислонил ее к груди, как прислоняют дорогого и близкого человека. В глазах резко замерцал свет.
— Выбыла третья батарея. Атаку отбила, — подошел к командиру шофер Данильченко.
— Атаку отбила, — механически повторил. — Потому что ею командовал Тур. Советский командир.
Клубком подошла к горлу резкая боль и долго не выпускал из-под тяжелой лапы натруженного боями и походами командира.
«Как сразу побелел человек, — покачал головой шофер. — Как о ближайшей родне запечалился». И призадумался, припоминая свою родню, семью и детей в небольшом украинском селе, которое теперь, наверное, тоже попиралось сапогом войны.
Возвращаясь к машине, пошел не дорогой, а рожью, которую посеял какой-то колхозник на небольшой просеке, да не пришел жать. Из-под ног фыркнула птичка, и только по характерному пению крыльев догадался, что это была перепёлка. Раздвинув стебли, увидел возле нависшего комка небольшое гнездо из сена, а в нем несколько светло-коричневых, усеянных темными точками и еще теплых яиц. Взял одно в руку — оно отозвалось смелым стуком. Невидимый птенец клюнул еще назойливо, резко, аж затрещала скорлупа.
«Вишь, война, а ему хоть бы что. И когда их выходит мать? Поздняя пора… Ну, живи себе» — осторожно положил яйцо в гнездо.
Несколько перезрелых зерен упало возле самого комка, прикрываясь серой пересохшей пылью. А брызни дождь — и взойдут они, поднимутся вверх, ожидая своего земледельца…
Не больше трех километров проехала машина, как вдруг сыпануло ей в радиатор дребезжащим металлом, как градом по окнам.
— Приехали! Черту в зубы! — выругался шофер и выскочил из машины, хватаясь за оружие.
Не тесным полукругом, с автоматами, в тускло-землистых касках к ним бежали фашисты. Пули откалывали куски живого дерева, глуше, будто дятел, стучали по стволам.
Припадая на колено, короткой очередью из ППД ударил Созинов по ближайшему автоматчику; тот неудобно, животом, налег на железный ствол автомата, воткнувшийся в землю, а дальше скрутился, подгибая под себя ноги. Почему-то молниеносно припомнился раздавленный на дороге гад, а глаз уже выбирал другую цель — и второй автоматчик с разгона ударился лицом в почерневший, видно, насквозь прогнивший пенек, потому что каска до половины врезалась в дерево, и над ней поднялась желтая пыль трухлятины.
Возле самого Созинова зашлепали пули; пробуравленная полоска сухой земли одновременно взметнула вверх несколько дымков, запорошила ему глаза. Отскочил назад и спрятался за дубом — в этот же миг с двух сторон от ствола отвалились большие красноватые куски подопревшей коры, и одна пуля прошила рукав лейтенанта.
Ощущение неожиданности прошло. Ум работает напряженно, все тело натянулось, как струна, а глаза не только зрением, но и ощущением определяют, где опасность. Легким прыжком перескакивает к другому дереву, падает на корень и быстро, в два приема, ведет автоматом по правому флангу, который обходит его. Еще один фашист падает, а второй, неуклюже приплясывая, наклоняясь всем телом вправо, бросается бежать.
— Держись, Данильченко! — бросает шоферу.
— Держусь, товарищ лейтенант! Одного пустил вверх ногами.
А враг наседает упрямо, и кажется Созинову, что даже посветлело в лесу — солнечными пятнами сияют раненные стволы, свежо белеют на травах отколотые куски дерева. Он заправляет в автомат третий и последний черный диск, и тотчас видит, как на лице Данильченко молниеносно переместилось несколько темных пятен и сразу же из них брызнула кровь.
— Добейте, товарищ лейтенант… Добейте, чтобы не издевались гады.
— Потерпи, Данильченко! Еще будешь жить! — старается ободрить, хотя ясно понимает, что уже не спастись им обоим.
«И я бы просил, чтобы добили. Да разве же поднимется рука на свою кровь».