Маг в законе - Генри Олди

— Ну что бы я без тебя делал, дорогая Эльза?! — судя по тону, князь явно улыбался, хотя его лица мне по-прежнему не было видно.

Расторопный урядник мгновенно наполнил рюмки чем-то рубиново-красным — вином или ягодной настойкой:

— Дозвольте здравицу, ваша бдительность?

Джандиери благосклонно кивнул, садясь обратно в кресло: дескать, даю княжеское позволение.

— Счастья в вашу хату полные закрома! нехай Господь благословит сей дом! Не гневайтесь, ежли шо не так — мы люди простые...

— Ах, я без ума от простых людей!.. я просто без ума!..

Но я уже не слушала Княгиню. Я смотрела туда, за ограду, где собралось слишком много простых людей.

«Без ума!.. — эхом отдавалось у меня в голове, суля страшное. — Без!.. ума!..»

— Ведьма! Ведьма! В очи плюет! зло в сердце носит! Ведьма! — народ расступился, и мне хорошо видно, как юрод-Прокопий катается с криком по земле, задирая к небу толстые, голые, чудовищно грязные ноги, а люди пятятся от него в суеверном страхе.

— Хто — ведьма? Барыня, шо ль?!

— Ты в своем ли уме, Прокопий?!

— Да он отродясь в своем не был! не бачишь, чи шо?

— Гы!

— А мы шо тут робымо? Стоим, як дурни, та зыркаем?

Смех — плохой, дерганый, на грани истерики.

— Ты глянь! нет, ты поглянь! — хмельное дудлят!

— Так ото ж! Уважают...

— Ой, людоньки! ой, приворожили епутатов! очи им отводят та горелкой заливают!

— Хто б мне залил... я б тому в ножки!..

— Они тебе зальют — в пекле очухаешься!

— Не, ну погляньте! Шоб сам пан князь, и отак, разом...

— Та злякався[65] вин! Плыв, плыв, а на берегу всрався!

— Ото ж! Гроши сует, чарку подносит! — нам, черному люду!

— Знать, боится! Знать, есть, чего!

— Шо маги, шо паны — одна кодла!

— Подпалить — и весь сказ!

— То иди, пали! Огоньку дать? Чи сам всрався?

— Хто, я? Да я тебе...

— Ты не мне, ты им!..

— Та шо ж вы за чубы! заждить, пока выборные вернутся!

— Ой, Прокопий... Шо з им?!

Юродивый внезапно прекратил кататься по земле и вопить. Теперь он, скорчившись в пыли и обхватив голову руками, плакал навзрыд. Мало-помалу стихали крики, и мрачная, зловещая тишина воцарялась над толпой — чтобы в этой тишине еще отчетливей раздавались рыдания блаженного Прокопия.

А еще стал слышен под окном успокаивающий голос отца Георгия:

— ...как смиренный служитель Господа нашего, также облеченный властью епархиального обер-старца, призванного следить за законностью приговоров по делам о применении «эфирных воздействий». Напомню, что его светлость — полковник Е. И. В. особого облавного корпуса жандармов. Вы совершенно правильно сделали, что пришли сюда!

— Да-да, их отрешенность говорит дело. Явитесь завтра в город, скажем... к девяти утра. Я объясню, куда. Напишете заявление, с вас снимут свидетельские показания, — и делу будет дан официальный ход. Если действительно имело место эфирное, то есть магическое, воздействие — виновные будут наказаны по всей строгости закона, можете не сомневаться.

— Та это... ваша мосць!.. нас-то, кривлянчан, за шо в город? Не видали мы ни арапа. Это все цвиркунцы, да голова ихний — они нехай и малюют все те бумаги. А мы шо? Наша хата с краю...

— Разумеется, показания будут сниматься только с очевидцев.

— Ото верно, ясный пан! спасибочки! а то шо ж мы?..

Перспектива являться в жандармское управление, давать там показания и подписывать всякие бумаги «епутатов» отнюдь не прельщала. И если кривлянчане от этого смутного дела отбоярились на вполне понятных основаниях, чем и были весьма довольны, то Остап Тарасыч клял себя за то, что ввязался в эту историю.

У меня сложилось впечатление, что он не падает в ножки князю и не молит о снисхождении лишь из боязни наказания за что-то большее, чем просто мужичий бунт.

— Ваша мосць! Народишко-то, не про нас будь! угомонить бы надо. Мы хоть люди малые, да с понятием, а с тех дурней всякое станется... — шинкарь, как обычно, держал нос по ветру.

— Это мы мигом! запросто! — радостно ухмыльнулся урядник, с некоторым трудом выбираясь из-за стола. Хлопнул напоследок недопитую кем-то чарку, вытер рот. — Батюшка, не погнушайтесь, выйдите со мной к обчеству!..

Отец Георгий согласно кивнул и двинулся следом за лихим урядником.

— Цыть, обчество! — заорал урядник. Толпа, и без того примолкшая, заглохла окончательно. Лишь чирикнула в кроне какая-то глупая пичуга, да безнадежно плескались, затихая, рыдания юродивого.

— Усе путем, сельчане! вы уж не сумлевайтесь! Завтра Остап Тарасыч в город поедет, бумаги важные малевать! Будьте покойны! А туточки паны добрые, нема средь них мажьей силы, нема и отродясь не бывало! Сейчас батюшка вам Христом-Богом, Перво-Ответчиком нашим поклянется, и хрест святой в том поцелует. Ну шо, поверите тогда?!

— Поверим! — нестройно загудели мужики, и бабы подхватили:

— Ежли Христом-Богом...

— И хрест святой...

— Сам батюшка...

— То хай клянется, а мы поглядим!

— Прошу вас, батюшка; заспокойте народ, — урядник довольно скалил лошадиные зубы, не видя, что отец Георгий уставился на него, будто святой схимник на беса-искусителя. — Ну, целуйте хрест, та пойдем, еще хильнем по чарке...

Священник стоял, не в силах сдвинуться с места. Губы его тряслись:

— Я... я не могу!

— То шо ж «не могу»? вишь, обчество просит!

— Я... я...

Лицо его отрешенности заливала восковая бледность.

XI. ФЕДОР СОХАЧ или ВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАТЬ КАМНИ

Я топтал точило один, и из народов никого не было со мною;

и я топтал их во гневе Моем и попирал их в ярости Моей;

кровь их брызгала на ризы мои, и Я запятнал все одеяние Свое;

ибо день мщения — в сердце Моем...

...желание было острым и холодным.

Как змея под одеялом.

Федору хотелось пристрелить дурака-урядника за его выходку. Он смотрел в окно столовой, как отец Георгий пятится назад, заслоняясь руками, хотя никто не пытался ударить или обидеть священника; как недоуменно моргает урядник, и на круглом, туповатом лице его отражается искренне изумление пополам с обидой — я ж как лучше! как лучше хотел!.. рыхлая, еще минуту назад разнородная масса людей становилась цельным, страшным в грядущей ярости монолитом — вот-вот, в следующий миг, они поймут, осознают, сообразят...

Но первыми все-таки успели не они.

Один из висевших на ограде мальчишек изловчился-таки, мартышкой свесился вниз и уже было ткнул палкой в спину догу — но в последний момент Трисмегист извернулся и мраморной молнией взлетел в воздух.

— Ай! маманька!.. а-а-а!..

Вдрызг располосовав одежонку о вензеля решетки, забияка пойманым воробышком слетел в сад. Забился, прижатый к земле мощными лапами, заверещал в ужасе, глядя в оскаленное пекло собачьей пасти. Решетка ожила плаксивым детским ором, бабы дружно подхватили вопль пацанвы, охнули мужики, отвлекаясь от священника и его отказа давать клятву; истерический, одинокий хохот наслоился сверху пеной. Те, кто побойчее, зашарили вокруг в поисках камней; плюгавый отец Василька-крестника наспех швырнул ком глины, промахнулся, костеря весь белый свет в Бога, душу, апостолов-святителей...

Конопатый Ондрейка-коваль замахнулся подобранным булыжником.

— Не-е-ет!

Княгиня уже была рядом с псом и его добычей. Упав на колени, она обеими руками вцепилась в кожаный ошейник, оттаскивая упирающегося Трисмегиста прочь, и камень, пущенный сильной рукой, угодил женщине в лицо.

Распоров щеку до кости.

Конопатый довольно оскалился, — око за око! — дернул ноздрями, словно почуяв запах крови, и поднял еще камень.

— Бей! — слитно выдохнула за его спиной толпа, готовая в любую минуту сорваться с места.

Забыв о том, что двустволка заряжена патронами с дробью, не помня себя, не видя ничего, кроме дикой, окровавленной маски, какой стало лицо Княгини, Федор вскинул ружье.

И стволы сами, будто живые, нащупали конопатого верзилу.

Дробь шарахнула по толпе, вынудив людей с криками податься назад. Упругая пружина сжалась, под напором боли и страха, чтобы в любую секунду рвануться, выпрямляясь, сплющивая все на своем пути.

Но Федьке сейчас было не до того.

— Лови!

Двустволка упала в Акулькины ловкие, несмотря на беременность, руки; россыпь патронов гулко раскатилась по подоконнику, каплями ливня простучала по паркету — а Федор уже ухватился за раму.