Кровавый век - Мирослав Попович

«Пролетариат-диктатор еще раз получил неоспоримое право заявить: я не борюсь для того, чтобы убить, как это делает буржуазия, а для того, чтобы воскресить трудовое человечество к новой жизни, я убиваю только тогда, когда уже нет возможности вытравить из человека его древнюю привычку питаться плотью и кровью людей».[417]

Труд на Беломорканале

«Человек воспитан историей как существо трудодейственное, и, будучи поставлен в условия свободного развития своих разнообразных способностей, он начинает бессознательно подчиняться основному своему назначению: изменять формы и условия жизни в соответствии с ростом его все более высоких требований, которые побуждаются успехами его же труда».[418]

«Человеческое сырье обрабатывается неизмеримо труднее, чем дерево, камень, металл. Изуродованное тлетворными влияниями разнузданного, больного капиталистического общества, оно подавляет рост своего разума – или что то же – «духа» – зоологической силе инстинктов и особенно легко – инстинкту собственности – возбудителю хищничества, паразитизма и всей прочей скверны».[419]

Богостроительская философия прокладывает себе дорогу к философии чекистского «перековывания». В творчестве Горького хорошо виден изъян российского богостроительства начала века, отмеченный Бердяевым: восстание индивидуальности в нем приобрело черты поисков соборности, то есть новых форм корпоративности и коллективизма. Для Горького дионисийское коллективное духовное движение осуществляется проще всего в труде, в совместной работе миллионов, и в этом коллективном море тонула тогда яркая индивидуальность революционеров.

Для достаточно большого числа примитивных, отверженных, особенно для молодых подростков, выбитых из колеи нормальной жизни разрухой Гражданской войны, простые механизмы включения в небольшой коллектив лагерей Ягоды с его вполне досягаемыми благодаря напряженному труду непритязательными целями стали путем к расширению кругозора – в духе педагогики труда, воплощаемого самоотверженным и умным Макаренко, и в духе каторжной системы коллективной ответственности, разработанной там блестящим чекистом-организатором, бывшим международным экономическим преступником Н. А. Френкелем.

Ошибочно было бы думать, что все чекистское «перековывание» в действительности было огромной липой; да, это был каторжный труд, страдание и большой страх, но лагеря Ягоды еще не были ежовско-бериевскими лагерями смерти.

Горьковское увлечение трудовым энтузиазмом воспитательных учреждений ОГПУ переносится и на лидеров ОГПУ и ВКП(б). «К недостаткам книги, по-видимому, будет зачтен и тот факт, что в ней слишком мало сказано о работе 37 чекистов и о Генрихе Ягоде».[420]

«Так же непрерывно и все быстрее растет в мире значение Иосифа Сталина – человека, который, наиболее глубоко усвоив энергию и смелость учителя, вот уже десять лет достойно замещает его на самом тяжелом посту вождя партии. Он глубже всех других понял: действительно и нерушимо революционно-творческой может быть только истинная и чисто пролетарская, прямолинейная энергия, открытая и воспитанная Лениным».[421]

Сталин мог тихо торжествовать. Это была победа не над Горьким – это было что-то значительно большее: победа над Лениным. Ленину не удалось приручить Горького, а Сталин – приручил.

Сталину удалось убедить Горького, что в партии большевиков происходят изменения в приемлемом для него направлении. Горького совсем не смущало устранение от власти старого революционного руководства, которое Горький не любил (в частности, Троцкого и особенно Зиновьева; в конечном итоге, с Каменевым он хотел Сталина помирить). Мировая революция, которая идет к победе по трупам интеллигентской элиты России, – такая мировая революция отходила в прошлое. Горький не стремился разгромить малообразованных «пролетарских» деятелей культуры – он настойчиво сопротивлялся попыткам отстранить от подготовки съезда писателей прежних РАППовцев, в частности Авербаха. Горький не мог не видеть насилия, но для него это было насильственное перевоспитание темной и страшной России.

Сталин и Горький. 1931

Демократизация общества в формах новой конституции и «блока коммунистов и беспартийных» – вот что, казалось, вырисовывалось на политическом горизонте России. И это казалось не только Горькому – оптимистами были и близкие к нему представители старшего поколения западных гуманистов-интеллигентов: Ромен Роллан, Анатоль Франс, Герберт Уэллс, Стефан Цвейг, Бернард Шоу.

В 1932 г. Бухарин издал в Москве книгу «Этюды». Там он цитировал фразу Энгельса о Гете: «Существовать в жизненной среде, которую он вынужден был презирать, и все же быть прикованным к ней, как к единственной, в которой он мог действовать…»[422] Приведя эту цитату, С. Коэн отмечает, что Бухарин явно относил эту ситуацию к себе. По-видимому, что-то подобное мог сказать о себе и Горький.

Восприятие Горьким советской реальности не могло быть абсолютно некритичным. «Дружба» Сталина и Горького включала какой-то взаимный компромисс. Безусловно, Горький как-то влиял на ситуацию, в том числе и на решения Сталина.

Чего же добивался Горький ценой политической поддержки Сталина, на что он рассчитывал?

После 1933 г. Сталин предпринимает шаги, которые выглядели как либерализация режима.

В частности, это нашло проявление в изменении правовой идеологии. В полемике Вышинского против Крыленко в 1933 г., которую расценивают как личную интригу обвинителя будущего генерального прокурора против главного обвинителя основных политических процессов 20-х годов,[423] главное все-таки было не в личных обвинениях. Вышинский возражал против взгляда на основы «социалистического права», который считался общепринятым после труда официального законодателя «юридической науки» Пашуканиса «Основы советского права» (1924 г.) и который отстаивал также и Крыленко. Согласно Пашуканису – Крыленко, всевозможные попытки заранее определить типичные наказания за типичные преступления являются возвращением к буржуазному принципу абстрактной виновности; советский суд должен выносить приговор каждый раз в зависимости от личных качеств и классовой принадлежности обвиняемого. Вышинский, который при формулировке обвинений и вынесения приговоров именно из личных желаний Сталина и исходил, в теории повернул к нормальному принципу «преступление и наказание».

Реформа прокуратуры и пересмотр принципов совпадают с возвращением из политической ссылки бывших оппозиционеров – и, в частности, уже после XVII сьезда партии, с назначением Бухарина на должность главного редактора второй по значению после «Правды» газеты «Известия». Этому предшествовала капитуляция Бухарина – его покаянное выступление на пленуме ЦК в январе 1933 г., где он впервые признал, что его установки 1928–1929 гг. были «полностью неверными». Сам Бухарин при этом ссылался на необходимость сплочения всех партийных сил, учитывая тяжелую внутреннюю ситуацию в стране, и на наступление фашизма в Германии.

Очевидно, главную роль в показании Бухарина сыграло то обстоятельство, что он отказался от нереальных намерений вернуть себе руководящее положение в партии и решил поддерживать новый вариант умеренного курса. Исследователи, в первую очередь С. Коэн, считают, что Бухарин ориентировался при этом на умеренную группу Орджоникидзе – Кирова. Анализ материалов из истории литературного процесса в СССР, осуществленный Л. Флейшманом,[424] позволяет допустить, что Бухарин рассчитывал на эволюцию взглядов самого Сталина.

Новые стимулы псевдолиберализма Сталина дает антифашистское движение, на которое он ориентируется все более явно. Статья Бухарина в первом же подписанном им номере «Известий» (6 марта 1934 г.) «Кризис капиталистической культуры и проблемы культуры в СССР» формулирует антифашистские позиции, которые должны были служить делу общественного единения. Осенью 1934 г. была создана комиссия по подготовке проекта Конституции СССР, в которую вошел и Бухарин – как говорят, истинный вдохновитель и главный автор этого замечательного документа, к сожалению, чисто декларативного.

В мае 1934 г. состоялась замена главного докладчика по вопросам советской поэзии на намеченном на август съезде советских писателей: вместо планируемого раньше Н. Асеева докладчиком назначен Бухарин (допускают, что по предложению Горького). Это назначение имело чрезвычайно принципиальный характер, поскольку меняло не только литературную, но и политическую ориентацию съезда. Асеев представлял левые, лефовские литературные круги, которые планировали построить литературу на ультралевых ориентациях и на наследии Маяковского. Зато Бухарин был сторонником широких культурно-политических ориентаций и придавал особенное значение независимому и нестандартному поэту Пастернаку, которого высоко ценила европейская интеллигенция. Бухарин усиливал позиции Горького вопреки ультралевым. Наряду с этим Бухарин пытался создать впечатление сотрудничества независимого и строптивого художника с твердым и жестким вождем. Именно по просьбе Бухарина Пастернак в новогоднем (1936 г.) номере «Известий» печатает стихотворения «Я понял: все живо» и «Художник» («Мне по душе строптивый норов…»), где эта идея является главной.[425]