Приют героев - Генри Олди

Сны сводили Рене с ума. Омфалос мучил юношу, как гнилой зуб: боль шла по кругу, превращая круг в раскаленную спираль, а лекарь-пульпидор страдал от бессилия – его познания в Высокой Науке оказались тщетным сотрясением воздуха. Смотри, чувствуй, переживай – но не вмешивайся. В отчаянии, он стал пить снадобья, делающие сон свободным от любых видений; рьяно занялся делами Майората, затеял ремонт Цитадели, копил запасы продовольствия на случай осады, обследовал зубы всех соратников и вылечил каждого, кто нуждался в помощи. Авторитет его вырос до небес: по свидетельствам излеченных, испытавших финальный откат-импульс боли, Аспид явил им квинтэссенцию зла.

Но все было напрасно.

Крепундия билась на шее вторым сердцем. Спешила насладиться биением, прежде чем замолчать. Был тому виной сам Рене с его любовной лихорадкой, или что иное – но круговорот бытия-призрака внутри медальона съехал с проторенной колеи. Замороженное, зацикленное время сдвинулось с места, теряя минуту за минутой. Виток за витком Хендрика Землич приближалась к смерти, отсроченной неведомым волшебником.

И Рене Кугут принял решение.

CAPUT XXIII

"ВОТ И ДЕНЬ ПРОШЕЛ, ВОТ И ВЕК, И БОЛЬШЕ —

ВРЕМЯ СБОРА КАМНЕЙ И ТЕНЕЙ…"

Горбун умолк. С минуту Конрад вслушивался в предутреннюю тишину. Далекий хор лягушек да звон комарья лишь подчеркивали безмолвие, окружившее людей. Потом барон заметил, что профос напряженно уставился куда-то за спину гроссмейстера. Блекнущий сумрак распадался на тени-обманки, после бессонной ночи рябило в глазах. Не поймешь, что таится в потемках: дерево? столб? дрейгур? человек? призрак?!

Фон Шмуц моргнул и увидел.

Прислонясь к стволу одинокой ольхи, в двадцати шагах от веранды стояла Мария Форзац. У ног женщины мраморным сфинксом застыл Лю. Собака не шевелилась.

– Здравствуй, Мария.

– Здравствуй, Клим.

– Как Кристофер?

Голос профоса был мертвенно-спокоен.

– Ему лучше. Он спит. Я вышла прогуляться…

Застывшая маска лица Марии грозила пойти трещинами, осыпаться, обнажая скрытые до поры черты. Так осыпается слой краски, открывая под невинным пейзажем – древнее изображение демона. Барон почти физически ощутил, каких усилий стоит женщине ее самообладание. Держать в повиновении дракона, способного разорвать темницу в клочья – это было бы невозможно, не стяни Мария свое сердце обручами, во сто крат более крепкими, чем семь печатей Тихого Трибунала.

Профос шагнул вперед. Собака встала навстречу, тихо рыча. Бывший боевой маг остановился, поднял руку – словно для пасса – но сразу опустил.

– Ты слышала.

– Да.

– Ты узнала меня.

– Сейчас мне кажется: я узнала тебя еще там, в отеле. Впрочем, неважно.

Скупые, ломкие слова облетали, как листья осенью. Двое избегали смотреть друг другу в глаза. Незримое волшебство творилось между ними. Высокая Наука, искусство блокации, мана, антимана, время и пространство – все чары мира были тут ни при чем.

– Двадцать пять лет… – тихо прошептал гроссмейстер Эфраим Клофелинг.

И тремя словами взорвал тишину.

– Двадцать пять лет?! – взвизгнул Рене Кугут, выхватив у растерявшегося мага крепундию. – Четверть века? Что такое четверть века, я спрашиваю вас?!

– Это срок, который вы еще не прожили, молодой человек, – попытался урезонить истеричного Аспида барон, но не преуспел.

– Они встретились! Они живы! А она умерла сто лет назад! – и заточена в этом амулете! Между нами целый век, между нами жизнь и смерть – моя жизнь, ее смерть… И вы смеете мне говорить…

Запал Рене внезапно иссяк. Пульпидор опустился на ступеньки веранды, неловко вытянув поврежденную ногу.

– Сударь Кугут прав, – гроссмейстер с печалью развел руками. – Мы многое узнали за эту ночь, но ни на пядь не приблизились к решению проблемы. У кого-то есть идеи? Потому что у меня их нет.

Честно признаться в бессилии – не у всякого чародея высокого ранга хватило бы на это мужества.

– Вы говорили, герцог д'Эстремьер открывал медальон?

– Да. Но ключ, если и был, давно утерян.

– Если нет ключа, можно подобрать отмычку, – предложил барон.

Гроссмейстер вздохнул:

– Боюсь, сам герцог и являлся ключом. Отец предназначал медальон Губерту, и только Губерту…

– Знаете, господа, – криво усмехнулся горбун, сделавшись похож на усталую горгулью, – раньше я завидовал его высочеству. Мечтал сравняться с ним: подвигами, славой, знатностью… Глупец, ты получил то, чего хотел. Я больше не завидую Губерту Внезапному. Мы оба любили одну и ту же женщину. И она стала недосягаема для нас обоих. В этом мы равны: я и он.

Медальон в руках Черного Аспида щелкнул и раскрылся.

Конрад ощущал себя деревом. Могучим старцем-ясенем, с корнями, уходящими к глубоким водоносным слоям, и кроной, подпирающей Овал Небес. Ясень был чем-то вроде генеалогического древа, изображеного на авантитуле «Истории рода» Шмуцев. Только это древо вместо рода ограничилось одним-единственным бароном. Каждая веточка, каждый молодой побег, каждый зеленый листок были тем, кем мог бы при определенных обстоятельствах стать Конрад фон Шмуц, обер-квизитор первого ранга. Пьяницей, скопидомом, многодетным родителем, воином, затворником, хлебосольным хозяином, безнадежно влюбленным паладином… Корни же являли собой то, кем были или могли бы стать все поколения славных предков барона, от покойного отца – до Алерика Верного, получившего баронский титул задолго до восшествия на имперский престол Пипина Саженного.

Возможности ветвились и множились, трепетали на ветру, шептались под ярким солнцем; они говорили Конраду о странном и удивительном. Продолжи он военную карьеру вместо службы в Бдительном Приказе… Не прерви бурный, но скоротечный роман с юной графиней д'Амбузьен… Не откажись от земельных претензий в пользу братца Хальдрига…

Все могло бы сложиться иначе.

К худу? К добру?!

Вот он – располневший, румяный, счастливый отец семейства. У них с Лукрецией – два сына и дочь; приемы, балы, выезды на охоту… Только почему лицо Лукреции плывет, смазывается, сменяясь лицом другой женщины, знакомой барону менее недели? – измена жене, измена жены, дуэль… пышные похороны… Или вот: военный поход, рубка на стенах Порт-Фаланда, захваченного пиратской эскадрой, плен, мытарства на галере, отчаянный побег в гавани Бадандена… Непрожитые жизни множились, наслаивались, прорастали друг сквозь друга, сплетались; а потом очередная ветвь выгнулась луком, запуская Конрада, превращенного злыми чарами в стрелу, в полет. Тело обожгло кипятком небес, в ушах засвистел ветер.

Он летел и слышал чей-то крик.