ОНО - Стивен Кинг

Голос отца. 10 часов; час назад библиотека закрылась. Слышен стук дождевых капель, бьющих по стеклам библиотеки и застекленного коридора. За пределами освещенного лампой пространства, где сижу я, строчку за строчкой исписывающий линованный блокнот, слышны глухие шумы и скрипы. Обычные звуки для старого здания, убеждаю я себя. Но тем не менее прислушиваюсь к ним, потому что в мыслях — ночь… и клоун с воздушными шариками.

Ну… ничего. Пора, пожалуй, закончить рассказ отца. Он поведал мне это за шесть недель до своей смерти — в больнице.

Я навещал его вместе с матерью каждый день после занятий, а по вечерам — без нее: ей хватало дел по дому, но меня она все равно отправляла. Я брал велосипед: мать не позволяла ходить пешком в позднее время, даже через четыре года после того, как убийства прекратились.

Мне, одиннадцатилетнему, тяжело дались эти шесть недель. Я любил отца, и по вечерам мне невмоготу было видеть, как он корчится и извивается от боли, как сереет и напрягается его лицо. Он сдерживал стоны, но это удавалось не всегда. Возвращаясь домой в сгустившихся сумерках, я размышлял о лете 1958 и боялся оглянуться… увидеть клоуна… оборотня… мумию Бена… или мою птицу. Но более всего меня тяготило представление перекошенного, отмеченного печатью рака лица отца. Именно на эту картинку накладывались все известные ЕГО обличья. И я жал на педали, не обращая внимания на усталость, учащавшийся пульс, и приезжал домой взмыленный, распаренный, каждый раз натыкаясь на недоуменный взгляд матери, и каждый раз был вынужден лгать ей…

Время шло, и я начал задумываться, о чем мы с отцом еще не говорили, какую тему еще не затрагивали. В своих каждодневных визитах мне постоянно приходилось напрягать мозги в поисках новых тем для обсуждения, и я со страхом сознавал, что настанет день, когда запасы тем в моей памяти окажутся исчерпанными. Его состояние безмерно расстраивало, обескураживало меня и… смущало; мне казалось (да и теперь кажется), что человек, больной раком, сгорает как свечка. Но отец умирал медленно. Болезнь разрушала его постепенно, унижала его.

Эту тему мы не затрагивали, и каждый раз, когда возникала пауза, я замирал, чувствуя, что нам необходимо поговорить об этом, что другого выхода нет, и я в панике ломал голову над тем, что бы такое сказать, чем отвлечь нас обоих от неотвратимого — от понимания, что рак разрушает организм моего отца, схватившего однажды Батча Бауэрса за волосы, приставив дуло «винчестера» к его голове, и потребовавшего прекратить их преследовать… Мы приближались к запретной теме, и мне хотелось плакать от неспособности воспрепятствовать этому. Но плакать в присутствии умиравшего отца было кощунством.

И вот во время одной из этих бесконечно тягостных пауз я вновь задал ему вопрос о пожаре на «Черном Пятне». Отцу только что сделали обезболивающий укол на ночь; сознание его то давало проблески, то мутнело; соответственно и речь временами оставалась ясной, а порой сбивалась на невнятное и маловразумительное бормотание. Он то обращался ко мне, то беседовал с воображаемым братом Филом. У меня не было ясного намерения спрашивать его в тот момент именно о «Черном Пятне», но молнией мелькнувшая мысль все предрешила.

Его взор прояснился; отец даже нашел в себе силы улыбнуться:

— Не забыл еще, Майки?

— Нет, сэр, — ответил я, и хотя года три я об этом и не задумывался, добавил его же словами. — Это меня все время гложет.

— Ну ладно, расскажу. В пятнадцать лет ты, наверно, имеешь право услышать, да и матери нет, чтобы остановить меня. Но заруби себе на носу вот что. Я думаю, такое могло случиться только в Дерри. Ты постоянно должен иметь это в виду. Поэтому берегись. Только здесь для этого необходимые условия. Ты обещаешь мне быть осторожным, Майки?

— Да, сэр.

— Хорошо, — сказал он, и голова упала на подушку. — Это хорошо. — Мне было показалось, что его сознание вновь помутилось, — так он плотно смежил веки. Но вот полилась речь. — Когда я служил на базе в конце 20-х, на холме стоял клуб для унтер-офицеров. Теперь там городской колледж. Клуб стоял на том самом месте, где мы обычно брали «Лаки-Страйк» с ментолом за семь центов. Снаружи он представлял собой цельнометаллическую конструкцию и был прекрасно оборудован внутри: ковровые дорожки, репродукции на стенах, музыкальный автомат. Там неплохо проводили уикэнды… белые, конечно. Субботними вечерами играл джаз, был танцевальный пятачок. И хотя действовал сухой закон, мы не раз слыхали, что там можно неплохо «набраться»… если только на вашем армейском удостоверении оказывалась маленькая зеленая звездочка — нечто вроде тайного знака. В будни там торговали домашним пивом, но в уикэнд можно было «расслабиться»… опять же только белым.

Безусловно, парни из группы «Е» и близко не подходили к этому месту. Когда у нас появлялось свободное время, мы шли в город. В те дни Дерри еще был городом лесоторговцев, и в той его части, которую за глаза звали «пол-акра дьявола», работали 8-10 забегаловок. Их сухой закон не касался; на их существование власти смотрели сквозь пальцы. Опять же за глаза их называли «поросячьим визгом», поскольку основная клиентура — лесорубы — допивались там именно до такого состояния. Знал об этом шериф, знали копы, но тем не менее заведения работали ежедневно (и еженощно) с момента их открытия в 1890 году и плевали на сухой закон. Наверно, не обходилось без взяток, но повторюсь, в Дерри смотрели на это сквозь пальцы. По слухам, спиртное там было в десятки раз лучше, нежели виски и джин в клубе для белых парней на холме. Завозили его на грузовиках прямо из Канады, благо она была не столь далеко. Стоило спиртное дорого, но шло как по маслу и крепко ударяло в голову; мы тоже частенько напивались, но обходилось без похмелья. Когда напивались, начинали фланировать. «Нэн», «Парадиз», «Уолли’с Спа», «Силвер Доллар» и «Паудерхорн», где можно было «снять» проститутку. О, женщина после хорошей выпивки — это в Дерри было проще пареной репы, на любой вкус. Но для парней типа Тревора Доусона и Карла Руна — моих друзей в те годы — мысль о том, чтобы купить женщину на ночь, причем белую женщину, — требовала тщательного обсуждения.

Как я упоминал, в тот вечер отца сильно накачали обезболивающим. Если б не наркотик, вряд ли он стал бы рассказывать это пятнадцатилетнему парню.

— Так вот, как-то однажды на базу заявился представитель городского совета с визитом майору Фуллеру. Чтобы обсудить «некоторые проблемы», возникшие «между горожанами и рядовым и унтер-офицерским составом базы», «общественное мнение», «вопросы приличий» и т.д. Однако то, о чем он хотел поведать Фуллеру, было ясно как дважды два — четыре. Им кололи глаза солдаты-негры в забегаловках, сидящие с белыми проститутками и хлещущие «левую» самогонку. Все это, наверно, предназначалось белым…