Впереди идущие - Алексей Новиков

Он вырвал наконец ее согласие самому объясниться с Панаевым.

В избранный час, когда Авдотья Яковлевна уехала из дома, Некрасов пришел к Панаеву. Он едва находил нужные слова. Иван Иванович слушал молча, не глядя на собеседника. Некрасову стало еще труднее, когда Иван Иванович вдруг сник, а губы его неожиданно перекосила жалкая улыбка.

– Я, кажется, облегчу вам тяжкую задачу, – сказал торопливо Панаев, – если скажу, что я кое о чем догадывался. Впрочем, стоит ли об этом говорить?

А сам говорил и говорил. Может быть, и в этот трудный час хотел спастись привычной рисовкой. Но и рисовка не помогла. Это было тем заметнее, чем торопливее говорил Иван Иванович. А говорил он и о свободе чувств, которую всегда уважал, и о праве каждого на счастье, и о том, что каждый волен строить его по собственному разумению.

Некрасов вытер влажный лоб: слава богу, самое тяжелое было позади… Но как-то странны были речи Ивана Ивановича. Казалось, что он рассматривает, вопрос независимо от того, что произошло в его собственной жизни. Только беспощадно теребил холеные усы, завивке которых уделял обычно так много заботы.

В конце концов Панаев поставил и Авдотье Яковлевне и Некрасову единственное условие: ему бы хотелось жить вместе, под одной крышей. Ему будет легче, если происшедшее не вызовет внешних перемен.

Как было отказать человеку, остававшемуся в одиночестве, который никого ни в чем ее упрекал?

Панаевы заняли квартиру на Фонтанке. Здесь же были отведены комнаты Некрасову.

Для постороннего глаза ничто не изменилось. Когда у Ивана Ивановича собирались гости, Авдотья Яковлевна играла роль хозяйки дома. У Некрасова дома по-прежнему не было. Авдотья Яковлевна была все-таки гостьей в его комнатах. Но стоило собраться им всем, каждый изнемогал от невыносимой тяжести. Слава богу, Иван Иванович выезжал чаще, чем когда-нибудь.

А ложное положение оставалось. Больше всех понимал это Некрасов. Ему, вошедшему в чужой дом, будут слать самые язвительные упреки.

– Тебе будет трудно, очень трудно со мной, – повторяла Авдотья Яковлевна, предугадывая будущее.

А сама расцветала, упоенная счастьем. В этом счастье было так много хмеля, что кружилась голова. Они оба любили впервые. Но он знал теперь ее женскую беспомощность и мог бы сказать ей:

В душе болезненно-пугливойГнетущей мысли не таи.И в дом мой смело и свободноХозяйкой полною войди!..

Увы, стихи не имели отношения к Авдотье Яковлевне! Это были давние стихи Некрасова, воспоминание об увлечении девушкой в тяжелые годы его юности…

Переговоры с Плетневым продолжались. Они шли в то самое время, когда в доме на Фонтанке все переменилось. Иван Иванович Панаев завел еще один короткий разговор.

– Само собой разумеется, Николай Алексеевич, – сказал он, – мы сумеем продолжать общее дело, – Иван Иванович на секунду запнулся, подбирая слово, – и в новых наших обстоятельствах, вернее, невзирая на них. Вы лучше меня знаете, как благоприятно сейчас время для порядочного журнала. Знаете вы, конечно, и другое: без вас никто это дело не поднимет.

Панаев говорил теперь о будущем «Современнике» с особой горячностью. Разговоры о журнале, о запросах читателей позволяли Ивану Ивановичу вовсе не касаться домашних обстоятельств. С удовольствием рассказывал Панаев, что вскоре надеется закончить для «Современника» новый роман – «Родственники».

Дела с журналом шли как нельзя лучше. Разговор с профессором Никитенко закончился без особых трудностей. Никитенко объявил даже, что он готов предстать перед читателями будущего «Современника» со многими своими статьями. Тут почтенный профессор, очевидно, увлекся: речи о его статьях как будто не было. Но по свойству своего характера Иван Иванович не любил противоречить собеседнику, а Некрасов не прерывал молчания.

– А кто будет отныне хозяином, я хочу сказать – издателем преобразуемого «Современника»? – спросил Никитенко.

– По-видимому, я, – Панаев с достоинством поклонился.

– Душевно рад! – отозвался Никитенко. – Поскольку мы достигли желаемого единомыслия, я сам поставлю перед министром вопрос об утверждении меня редактором «Современника».

– Милейший человек, – отозвался о Никитенко Иван Иванович Панаев, после того как они с ним расстались.

– И добавьте: будет стоить журналу всего пять тысяч, – вставил Некрасов.

– Теперь пора отписать нашим, – закончил беседу Иван Иванович.

Он первый и засел за письмо в Москву. Письмо было адресовано Николаю Христофоровичу Кетчеру, но предназначалось для всех московских сотрудников будущего «Современника». Москвичам поручалось начать сбор статей и вербовку новых сотрудников. От них ожидалось разрешение объявить печатно, что ни одна строка не будет помещаться ими отныне в «Отечественных записках».

В тот же вечер Некрасов был занят письмом к Белинскому.

Если бы мог Виссарион Григорьевич ускорить свой приезд! В аренду взят «Современник»! Дальше надо было сказать об альманахе «Левиафан», который задумывал издать Белинский. Итог невеселый. Ни от Достоевского, ни от Тургенева, ни от Панаева нет ни строчки. Колеблется, куда отдать «Обыкновенную историю», Гончаров. Не проще ли передать все накопленные Белинским материалы в «Современник»? Журнал уплатит Виссариону Григорьевичу за все собранные им статьи самую высокую цену. Это заменит ему доход от предполагавшегося «Левиафана».

«Само собой разумеется, – писал Некрасов, имея в виду будущую работу Белинского в журнале, – мы предложим вам условия самые лучшие, какие только в наших средствах. Работой также вы слишком обременены не будете, ибо мы будем вам помогать по мере сил…» Одним словом, только бы скорее вернулся Виссарион Григорьевич!..

Ласковые руки, от которых шел аромат тонких духов, легли на плечи Некрасова.

Кажется, никогда еще не была Авдотья Яковлевна такой оживленной. Между многих ее слов, которые понятны только любящим, Николай, Алексеевич наконец понял: она бы пришла давным-давно, но пусть он не очень ее винит. Как раз сегодня она раскрыла чистую тетрадь и начала писать о своем детстве. Она не знает, что получится, повесть или роман; может быть, не выйдет ничего. Но какое это счастье – писать! Каждая буква, каждое слово, выведенное собственной рукой, кажется поэмой…

Письмо к Белинскому пришлось отложить. Правда, в этом не было особой беды. Бог знает, по каким городам странствует Виссарион Григорьевич. Все равно письмо будет ожидать его в Москве.

Глава одиннадцатая

Слухи о новом журнале быстро распространились и в Петербурге и в Москве.

Мысли славянофилов первым отразил признанный поэт «Москвитянина» Николай Михайлович Языков: