Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

– Но ведь и она построена по рецепту французских водевилистов, – возразил Лежнев.

За что я до сих пор ценю «Квадратуру круга» – об атом я пишу дальше, в разделе моих театральных воспоминаний»

Меня тянуло перейти на стезю литературной критики и истории литературы, Я посоветовался с Абрамом Захаровичем. Он предупредил, что на этом пути меня ожидают тернии, и притом – в» изрядном количестве.

– Ко мне привыкли, – сказал он. – С меня социологизма не спрашивают. А к молодым требования строже. Вам будет трудно отбиваться от редакторов.

И закончил наставлением:

– Если все-таки уйдете из перевода в критику, никогда не пишите о тех авторах и о тех книгах, к которым вы равнодушны. Пишите о том, что вы любите или же ненавидите.

Я применил его совет к переводу. После того, как я заслужил право на выбор, я переводил только любимых авторов (Сервантес, Рабле, Мольер, Бомарше, Доде, Пруст) или только любимые произведения в общем нелюбимых авторов («Госпожа Бовари» Флобера, «Дантон» Ромена Роллана).

…И встреч-то у меня с Лежневым было наперечет, и говорить-то мне с ним пришлось хотя и подолгу, да считанные разы, а я все никак не могу привыкнуть к мысли о безвинной и глухой его гибели…[105]

В августе 1931 года я увидел самого Багрицкого. В Клубе ФОСП состоялся доклад поэта Семена Олендера об «упадке лироэпического жанра». В прениях среди других выступили представитель старшего поэтического поколения Сергей Городецкий, поделившийся своим опытом руководителя одного из заводских литкружков и предостерегавший молодых поэтов от словесных вычур («Ведь не скажут просто: “Я вышел на эстраду”, – нет, им непременно надо закрутить похлеще: “Стопроцентным броском выкинулся я на эстраду”, – сетовал Сергей Митрофанович), и крестьянский поэт Петр Орешин, до революции сокрушавшийся о том, что «наши песни не допеты, пляски не доплясаны», полагавший, что для деревенской бедноты только два пути: «Или воля голытьбе, или в поле на столбе», – вместе с Клюевым и Есениным обрадовавшийся революции как светлому мужицкому празднику: «Выходи, ржаная сила, жать богатый урожай!» – уверовавший в то, что русское революционное пламя перекинется на весь мир: «Гей, лети, ломи, шарашь глухую ночь! Русь – кибитка под серебряной дугой. Путь копытами подкованными всклочь, взвейся месяцем в пустыне мировой», – впоследствии, как и Клюев, погибший в концлагере, но еще задолго до ежовщины затосковавший, разочаровавшийся, надломившийся и на этом собрании, глядя в зал мученическими глазами, закончивший выступление неожиданным в своей безнадежности полушепотом: «Мы устали… Мы устали… Дайте же нам отдохнуть, товарищи!»; и совсем еще юный Ярослав Смеляков, говоривший со сбивчивой пылкостью, восполнявший пропуски ассоциативных звеньев яростными взмахами правой руки, и Эдуард Багрицкий. Он пришел с опозданием и грузно опустился в одно из кресел президиума, сутулый, с поседелым крылом волос, нависавшим надо лбом. Глядел исподлобья, как будто сурово, а присмотришься – больше устало, нежели хмуро. Позднее я научился различать под внешней несомненной суровостью его взгляда на лету схватывающую зоркость и глубоко запрятанную, но столь же несомненную ласковость. А ведь если б не эта его жестковатая благожелательность, разве так льнули бы к Эдуарду Багрицкому самые разные люди?.. Время от времени он как бы судорожно вздрагивал – это астма сотрясала все его тело. О чем он говорил в своем коротком выступлении – признаться, я от волнения не запомнил. Помню только, что, когда он закончил выступление, аудитория, большинство которой составляла молодежь, дружно начала просить Багрицкого прочитать стихи. Багрицкий наотрез отказался.

…Итак, я стою у дверей его квартиры и, прежде чем позвонить, стараюсь отдышаться. Я так тяжело дышу, что, мне кажется, не услышу ни единого звука из предстоящего разговора. Впрочем, я все еще сомневаюсь, что разговор состоится. Может быть, Багрицкого нет дома. Может быть, он занят. Да, вернее всего, что занят. Так или иначе, он меня не примет. Ну с какой стати пустит он к себе в дом безвестного юнца, хотя пока что этот юнец не собирается отнимать у него больше пяти минут – он пришел только спросить, не может ли Багрицкий как-нибудь, когда у него будет свободное время, послушать его стихи… Очень скоро мне пришлось убедиться, что я был далеко не первый и не последний, кто вот так, «с ветру», даже не сговорившись предварительно по телефону, ломился в эту квартиру. К Багрицкому мог прийти кто угодно и когда угодно – известный поэт, молодой красноармеец, написавший свое первое стихотворение, пока еще не в ладу не только с версификацией, но и с орфографией, критик, врач, рыбовод, беспризорник, начинающий историк, собирающий материалы для своей первой работы. Вечно у него бывала нетолченая труба народа, и всем он уделял внимание и оказывал помощь не «по обету», не напоказ, а в силу неукротимой любознательности, неукротимого интереса к каждому человеку, если только он не лоботряс, если только он мастер своего хотя бы и скромного дела, даже и не мастер, а хотя бы только подмастерье, но подмастерье смышленый и работящий, хотя бы и совсем новичок, но чего-то добивающийся в жизни, к чему-то стремящийся. В прошлом веке у московских студентов существовала поговорка: «Хожу в Университет, а учусь в Малом театре». Иные студенты литфаков могли тогда сказать про себя: «Ходим в вуз, а учимся у Эдуарда Багрицкого». Но все это мне довелось наблюдать потом, а пока что я в смятении. Во всяком случае, я уверен, что откроет мне домработница или кто-нибудь из родных. Ну, была не была! Молодость порывиста, молодость напориста, молодость бесцеремонна. Звоню. К моему радостному изумлению и вместе с тем к ужасу, отворяет дверь сам Багрицкий, просто одетый – так он одевался всегда, – и, спросив: «Вы ко мне?» (в этой квартире жил еще один писатель), – проводит к себе в комнату, из передней – налево. В комнате бросается в глаза благородная скромность обстановки. Справа, как войдешь, книжный шкаф. Слева от двери у стены, отделяющей кабинет от передней, тахта, над ней телефон. У тахты – вплотную к левой стене – рабочий стол, возле стола два стула. А дальше – до самой балконной двери – зелено-голубое царство аквариумов. В этой же комнате впоследствии некоторое время обитал попугай, внятно произносивший имя жены Эдуарда Георгиевича: «Лида!».

Багрицкий предложил мне сесть на стул, а сам принял, как я потом удостоверился, свою обычную позу: сел на тахту, поджал под себя ноги, слегка склонил голову набок… Болезнь старила его: он рано ссутулился, цвет его одутловатого лица был серый, время от времени он задыхался, дышал через опущенную в пузырек трубочку адреналином. Но глаза у него были пытливые и живые. Некоторые из писавших о нем сравнивали его с птицей. Он и правда напоминал круглоглазую нахохлившуюся больную птицу, глядевшую, однако, сторожко и любопытно.