Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1 - Николай Любимов

Багрицкий не только добровольно впрягался в ярмо не органичных для него тем. Он отрекся не только от настроений «Юго-Запада», но и от его поэтики – и давай ломать свой голос, коверкать свою поэтическую природу, умерщвлять в себе романтика и певуна! Он искусственно затруднял свое ровное дыхание, запруживал течение стиха переносами:

И сруб мой хрустальнее слезыСтановится.Только гвоздиТорчат сквозь стекло…

«…что если это проза, да и дурная?..»

А кое-где можно наткнуться и на такие вирши:

Настали времена, чтоб одеПотолковать о рыбоводе,

Откуда они? Из очередного наспех зарифмованного фельетона Демьяна Бедного? Случевский это явление предвидел:

Переживая злые годыВсех извращений красоты —Наш стих, как смысл людской природы,Обезобразишься и ты…

Конечно, у Багрицкого и после «Юго-Запада» были прозрения, были озарения.

В «Думе про Опанаса» он раскрыл безысходный трагизм судьбы русского крестьянина:

Опанасе, наша доляТуманом повита……………………………….Опанасе, наша доляРазвеяна в поле…

Эти строки оказались пророческими. Оттого «Дума» жива и по сей день. В «ТВС» с математической краткостью и точностью сформулирован основной закон советского времени:

Но если он[94] скажет «Солги», – солги.Но если он скажет «Убей», – убей.

Автору рассказа «Рычаги» Александру Яшину понадобилось пережить сталинское лихолетье, чтобы дорасти до понимания этого закона и в малой капле увидеть отражение строя отношений, сложившихся у нас в стране. Багрицкий учуял его в воздухе 30-х годов. Разница та, что Багрицкий пытался уверить прежде всего самого себя, а потом и читателей, что это закон справедливый. Но мы благодетельную его силу испытали на собственной шкуре, мы подставляем под них иной подтекст, мы принимаем их «с обратным знаком».

Взгляд поэта временами по-прежнему ошеломляет своей цепкостью:

Подпись на приговоре виласьСтруей из простреленной головы.

Когда доходишь до этого места в монологе Дзержинского, невольно хочется отвести глаза, как будто к ним вплотную приставили нечто до того в безжалостной своей яркости страшное, что зрение человеческое не выдерживает и в ужасе отшатывается.

А чего стоит фламандский образ из «Встречи»: «ноздреватые обрывы сыра»!

А вот как изображается в «Последней ночи» охота на фазана:

Фазан взорвался, как фейерверк.Дробь вырвала хвою. ОнПернатой кометой рванулся вниз,В сумятицу вешних трав.

Поэт по-прежнему любит одушевлять и облекать плотью и кровью отвлеченные понятия:

Еврейские домики я прошел…И в окнах была виднаСуббота в пурпуровом парике,Идущая со свечой.

Он не утратил умения сочетать необычное и характерное, сливать различные свойства предмета в единый движущийся образ, по-прежнему слова у него на совесть пригнаны одно к другому:

Коровы плывут, как пятнистый дым,Пропитанный сыростью молока.

Эпитеты и глаголы порой столь же «эсхатологичны», как и в «Юго-Западе»: «звезды шарахались, трепеща…» («Последняя ночь»), «поток-мрака и неистового света…» («Февраль»).

По-прежнему поэт освежает слово, вставляя его в необычный контекст: «Бушлаты – настежь» («Февраль»). Это напоминает строчку из «Арбуза»: «Сквозь волны – навылет!»

Нежданно-негаданно прорвется лирическая песенная струя и вдруг начинает бить торжествующе звонким потоком:

Вставай же, дитя работы,Взволнованный и босой,Чтоб взять этот мир, как соты,Обрызганные росой.Ах! Вешних солнц повороты,Морей молодой прибой.

Думается, что Багрицкий согласился писать либретто оперы об Опанасе отчасти для того, чтобы дать исход этой до конца его жизни клокотавшей в нем струе. И уж в либретто, благо к тому его обязывал жанр, он дал ей волю!

Перекличка часовых в либретто оперы «Дума про Опанаса»:

В зеленом садочке,У Буга на взгорье,Цвети, моя вишня, цвети!На тихие воды,На ясные зориЛети, мое сердце, лети!

Звезда полеваяНад брошенной хатой,Дождями размыты пути.На пламя пожара,На дым языкатыйЛети, мое сердце, лети!

Монолог Раисы из той же картины:

Так не думай. За туманомСгинуло былое,Только птичий крик тачанок,Только поле злое,Только сабля запевает,Только мчатся кони,Только плещется над миромЧерный рой вороний!

Перекличка Павлы и Раисы;

Вся земля в предвесеннем дыме,Бьют младенческие ручьи,Колокольцами молодымиРазливаются соловьи…

В берег грянули с размахуРеки молодые.Ржут, почуяв дух полыни,Кони боевые.Степь весенняя дымитсяРыжими цветами,Закипает соловьями,Клекчет беркутами.И тачанки наши стонут,И грохочут бубны,И повстанцев погоняетДикий голос трубный.……………………………Гей, весна! Стучат копыта!Ветер! Ветер! Ветер!

Вот это настоящий Багрицкий. Это его поэзия… Воздух. Свет. Цветущий, поющий, душистый, вместе с ветром летящий навстречу простор.

И уже в предсмертных, в последних двух строчках недописанной поэмы «Февраль» мы вновь узнаем этот вольный и широкий разлив стиха, снова слышим знакомый нам по «Юго-Западу» голос поэта, у которого сердце в груди заходится от мучительного счастья жизни на земле:

Будут ливни, будет ветер с юга,Лебедей влюбленное ячанье.

Но у позднего Багрицкого это всплески одиноких волн. Молодой прибой «Юго-Запада» отбушевал, утих. Это отсветы былых пыланий» лишь оттеняющие общий гнетуще угрюмый колорит. Это просверки солнца в затянутом тяжелыми, мутными тучами небе. Когда же Багрицкий, не потому» чтобы ему «так диктовало вдохновенье», как диктовало оно ему в «Юго-Западе», а потому что это требовалось от перестроившегося поэта» пытался доказать, что трудности преодолены, что в советском мире – все к лучшему, какие скучные подбирает он слова, какие тусклые, будничные вымучивает сравнения! «Луна лейкоцитом над кругом двора», «ветер в лицо, как вода из ведра», «земля… как неструганая доска…»[95]. И, конечно, если в начале поэмы «ТВС» – мир «колюч»: «Камни – углы и дома – углы», – то в финале «звезды круглы и круглы кусты». Зрителям хорошо видно, как сзади дергают за ниточки марионеток. Великолепное искусство Багрицкого, образцы которого я приводил, выглядит здесь – в этом мелколесье мыслей и чувств – обидно ненужным. К своим новым героям Багрицкий не сумел внушить ни симпатии, ни интереса, ибо все они, за исключением Дзержинского, фигуры страшной, но по крайней мере колоритной, плоски, а то и вовсе безлики и безгласны. Как совершенно верно заметил в статье «Разговор в сердцах»[96] Абрам Захарович Лежнев, Багрицкий полинял. И напрасно Багрицкий напал на него во «Вмешательстве поэта». А напал-то он, может быть, именно потому, что правда, высказанная критиком, умевшим с хирургической точностью поставить диагноз болезни писателя, колола ему глаза.